<Тетрадь 05 (стр. 761 — 950>

Вспоминаю и всматриваюсь. Тетрадь 4

Вспоминаю и всматриваюсь. Тетрадь 5’

Исаак Аронович Вайнштейн

   (3 марта 1917 – 6 февраля 2008)

Вспоминаю и всматриваюсь

Глава 6

 

Насколько мало я знаю о жизни мамы и папы до 1914 г. – видно из предыдущего. Но в 1914 г. положение резко меняется. Папу арестовали, а затем отправили в ссылку в Сибирь. И началась их регулярная переписка. Эти письма – бесценный источник сведений об их жизни в следующие 3 года, об их занятиях, планах, характерах и условиях жизни, об их родных и знакомых, в частности, о М. и Одочке и, — больше всего, — о маленьком Сане.

К сожалению, значительная часть писем пропала (осталось примерно 2/5), пропал и мамин архив, которым она очень дорожила. Я еще помню большую картонную коробку, и в ней письма к маме десятков людей с благодарностью за то, что мама их вылечила, и вообще, за ее доброе к ним отношение. Что там было еще? Теперь уже этого никогда не узнать.

Конечно, было бы хорошо привести все сохранившиеся письма по возможности в хронологическом порядке. Но пока я этого сделать не в состоянии. И потому постараюсь, насколько сумею, пользуясь этими письмами, просто рассказать о папе, маме, М. и Одочке и о маленьком Сане. При этом я буду приводить очень много выписок из писем, не слишком придерживаясь хронологии.

 

1.

Вот первое сообщение папы об аресте (письмо от 29/III 14 г.):

 

— … Со мною случилась совершенно неожиданная крупная неприятность. В Варшаве меня арестовали на улице в понедельник 24-го, продержали в арестном доме до четверга утром, перевезли в Вильну, где поместили меня в Губернскую тюрьму. Никакое обвинение мне еще не предъявлено. Я таким образом еще не могу разобраться, в чем дело. В тюрьме я всего второй день, еще не обжился, но условия у меня сносные: получаю за отдельную плату обеды, пользуюсь прогулкой, имею папиросы, сегодня получу из тюремной библиотеки книги, и как-нибудь буду жить. Будем надеяться, что мое тюремное приключение не будет слишком длинным…

_______

Это был ужасный удар для мамы. Но прежде, чем привести отрывки из ее первого письма, нужно сказать, что невольно приходит на ум сравнение со сталинскими (и последующими) тюрьмами. Судя по всему, папа находился в одиночке, и все-таки его условия были не так уж плохи: отдельный обед, папиросы, книги… А в 1938 г. на Лубянке папу замучили за 9 дней…

Уже 2-го апреля мама послала папе ответ  (он был получен папой 8/IV   14 г.):

 

— Дорогой мой! Ты можешь себе представить, каким для меня ударом было известие о твоем аресте. Положим, я всю прошлую неделю, в особенности со вторника, предчувствовала, прямо знала это. Ты ведь знаешь, что я верю в сны, и вот в понедельник ночью мне снился страшный сон, и я его так растолковала, что с тобой случилось какое-то несчастье. Теперь я уже успокоилась; по крайней мере я рада, что ты не попал под поезд, или не погиб в пожаре. Будем надеяться, что эта история скоро перемелется, что тебя выпустят, и мы про нее забудем. Вещи, которые ты просишь, я сегодня высылаю или завтра утром. Тригонометрией, я надеюсь, тебе не придется заниматься, хватит с тебя английского языка. Мне, конечно, очень хочется с тобой повидаться, но говорят, что мне еще не разрешат свидания с тобой. Как ты думаешь? Я думаю запросить прокурора (ведь это от него зависит), и если он ответит, что можно, я приеду к тебе. Но, может быть, у меня не хватит терпения ждать его ответа, и я прикачу на всякий случай. Во всяком случае я думаю, что мы не позже конца будущей недели увидимся, хоть на немножко (если только разрешат)…

_______

У мамы уже шел восьмой месяц беременности, и чувствовала она себя неважно: что-то было с почками. Но она продолжает:

 

— … Чувствую я себя хорошо, много работаю, как всегда. Но если бы ты видел, какая я стала величественная, какая у меня солидная походка. Мне самой смешно, когда я смотрю на себя в зеркало…

… Мне ужасно нетерпеливо хочется знать, в чем тебя обвиняют, за что на тебя такая напасть? Но приходится быть терпеливым.

Скучаю я по тебе очень, очень буду ждать твоих писем. У меня даже карточки твоей нет. Ей Богу, я выпишу себе от твоей мамы, у нее ведь есть.

Целую тебя крепко, крепко, мой дорогой.

Любящая тебя Гитта

_______

Любопытен, между прочим, адрес на конверте: «Вильна. В Губернскую тюрьму. Заключенному Арону Исаковичу Вайнштейну.» Уже начиная с третьего письма (от 8/IV), мама вместо «Заключенному» стала писать: «Политическому заключенному». – Большая тогда была разница.

В письме от 3/IV 14 г. папа пишет:

 

— … Сегодня уже десятый день, как я сижу. Вчера мне объявили, что с разрешения министра внутр. дел меня будут держать под арестом «не свыше одного месяца». Но, кажется, этот месяц может растянуться на несколько, причем на каждый новый месяц испрашивается новое разрешение из Петербурга. Так что мое положение еще достаточно неопределенное. Вчера же у меня был первый допрос. Не разрешается, кажется, писать о содержании допроса, поэтому от этого воздержусь.

Моя жизнь протекает здесь по проторенной колее. Этот колоссальный тюремный аппарат еще не совсем захватил меня своими цепкими колесами, но я чем дальше, тем больше делаюсь тюремным гражданином. Веду поневоле совершенно правильный образ жизни и начинаю к нему понемногу привыкать. Встаю по свистку в 5 ½ часов утра (не могу сказать, чтобы мне тогда очень хотелось вставать); ложусь в 9 часов, что делаю тоже не особенно охотно. И вот эти 15 ½ часов надо, во что бы то ни было убить. Нельзя сказать, чтобы я их истреблял с особенным успехом. Получаю уже книжки из тюремной библиотеки, но так как очень трудно добиться каталога, приходится читать то, что дают. Пробавлялся пока старыми журналами, да «Воскресением» Толстого. А остальные часы? Много хожу по камере, думаю, тревожусь. ½ часа гуляю во дворе один. Курю, ем, иногда лежу – время уходит. Моя шуба служит мне хорошую службу, как настоящий старый друг: она мое пальто, подушка, днем одеяло. У меня почти весь день открыто окно, и воздух потому довольно чистый. Шуба спасает меня от холода и избавляет от необходимости закрывать окно. В камере в общем довольно чисто, и еслиб была постель и достаточно белья, было бы довольно уютно.

Я уже обзавелся необходимым хозяйством и не чувствую себя таким беспомощным, как в первые дни. Питание недурно и имею даже мацу и пасхальные селедки. – Терпения у меня пока достаточно, и еслиб я уже стал получать аккуратно письма от тебя, все бы наладилось…

_______

Через неделю, 10/IV, папа пишет:

 

— … Мне бы очень хотелось иметь историю евреев Дубнова. Недавно вышел новый том, но я не читал и предыдущих…

… Я уже гуляю не один, а с несколькими другими заключенными, и это тоже вносит разнообразие в монотонную жизнь…

________

В письме от 8/IV 14 г. (полученном папой 10 апреля) мама сообщает:

 

— … Теперь праздник, трудно купить что-нибудь, поэтому я послала из книг только Давида Копперфильда по-английски и 2 словаря: английско-русский и русско-английский…

… Я чувствую себя хорошо, конечно я стала немного неповоротливой, но все говорят, что я молодец. Работаю я попрежнему, бывают разные огорчения и радости, но все это  тухнет в сравнении с главным горем, — что ты попал в такую историю…

________

Из следующих писем видно, что мама послала папе и математические книги, а также белье и разные другие вещи. В субботу 12 апреля мама приезжала в Вильну, рассчитывая получить свидание, но поездка оказалась неудачной. Вот что мама пишет в тот же день с Виленского вокзала:

 

— … Дорогой Арон! Я была в Вильне 12 апреля, пыталась получить с тобой свидание, мне это не удалось по стечению обстоятельств. Можешь себе представить, как мне это больно. Я непременно приеду опять. Не беспокойся ни за меня, ни за дитя…

________

А в следующем письме от 15 апреля мама объясняет подробнее, почему ей не удалось получить свидание:

 

— … Выехала я в пятницу вечером, приехала в субботу утром и когда я пришла за разрешением в Жанд. Упр., мне сказали, что разрешение непременно дадут, но это зависит от ротмистра Калинина, кот. ведет твое следствие. Вот этого ротмистра я и ждала и искала весь день, и его не было. А без него другие власти ни за что и никаким образом не хотели мне дать разрешения. Так как не было уверенности, что Калинин будет в воскресенье, а ждать его я не могла (у меня была срочная работа, обещанная на воскресенье), то я в субботу в 7 ч. Уехала и приехала домой в 12 ч. Волновалась и огорчилась, конечно, ужасно. Ты меня, по-моему, еще не видел в таком волнении, как в субботу…

________

 

Папе очень хотелось, чтобы к нему регулярно кто-нибудь приходил на свидания. Ездить в Вильну из Минска часто невозможно. Но в Вильне у папы жили родственники. 17 апреля он пишет:

 

— … Я бы хотел иметь здесь постоянные свидания с кем-нибудь из своих родственников. Мне ротм(истр) говорил, что просила об этом бабушка. Я не знаю, откуда она узнала, что я арестован; мне это даже неприятно, так как она человек очень старый, кроме того, она могла об этом написать матери, а это уже совершенно лишнее. Я был бы очень рад видать бабушку, но ей бы это было слишком тяжело. У меня здесь имеются кузины, с кот. я когда-то дружил, а потом потерял их из виду. Я думаю, кто-ниб. из них согласился бы ходить ко мне раз в неделю. Как их разыскать, мне трудно сказать теперь, но на свидании я бы подробно разъяснил, так как знаю, где работают их мужья. Поэтому, чем раньше бы приехала Одочка, тем лучше…

________

Бабушке сказала об аресте, конечно, мама во время своего неудачного приезда в Вильну 3-го <выше указано 12-го!> апреля. В письме от 15/IV (полученном папой 23 апреля) мама пишет:

 

— … В эту субботу я думаю к тебе приедет твоя бабушка или дедушка, и передачу ты тоже будешь иметь…

… Очень жалко, что бабушка и дедушка такие старенькие и не помнят, где они на этом свете…

_______

В том же письме мама сообщает:

 

— … От твоей сестры я имела короткое письмо, что она очень поражена несчастьем, кот. с тобой случилось. Маме твоей они не сказали, это, конечно, очень хорошо. Я, между прочим, видела ее брата. Как он похож на нее, удивительно. Производит очень хорошее впечатление…

________

Таким образом, речь идет о папиных родных со стороны его матери (т.е. Брудняках). А папина сестра, о которой упоминает мама, это – Ева (или иначе, Хава).

Папа продолжает волноваться относительно бабушки. 24 апреля он пишет:

 

— … Должен тебе сказать откровенно, что я не особенно рад, что ты просила бабушку ходить ко мне на свидания. Она, правда, еще ни разу не была, да вряд ли и будет, но если б она приходила, это для нее было бы слишком тяжело, а мне вряд ли бы много дало. Она по-русски не говорит и не понимает, а между тем из-за этого могут быть затруднения, да и вообще – о чем я с нею буду разговаривать целых 15-20 минут? Это будет тяжело и ей, и мне. А что касается передач, то ведь здесь, кажется, можно передавать только чай и сахар, а это я могу сам выписывать. Не думаю, чтобы от нее принимали и книги, да и как она будет объясняться? И, как видишь, ничего пока из этого не вышло, да и не выйдет. – Нужно, чтобы хоть один раз приехала ты или Одочка, тогда мы бы потолковали – как все уладить…

________

28-го апреля мама пишет:

— … Но поехать для свидания должна буду все-таки я, я не верю, чтобы Одочке дали свидание, потому что имею известие, что твоему родному дяде не дали…

________

Наконец, 3-го мая маме удалось получить свидание с папой. 4 мая, на следующий день после свидания, мама пишет:

 

— … Дорогой мой! Я уже благополучно приехала в Минск и сейчас получила твое письмо от последнего четверга. Очень жаль, что мы на свидании говорили все то же, что ты пишешь в письме, и потратили на это время, которого было так мало. Я все думаю, что надо было сказать то и то, и мы не успели, и ужасно, ужасно больно. И я воспользовалась случаем, чтобы пролить в вагоне несколько слезинок…

________

А дядя к папе все не приходил. 8 мая папа пишет:

 

— … Дядя все не является. Написала ты ему? Неужели не дают свидания? Было бы странно. Ведь наше родство можно великолепно доказать. Полагаю, что у него не хватает времени и настойчивости. Пришли мне его адрес…

________

14 мая в Вильне побывала Одочка. Она имела свидание с папой и, кроме того, выясняла у властей состояние папиного дела. 15 мая мама пишет:

 

— … Приехала Одочка и рассказала мне, что она узнала. Ничего, дорогой мой, можно вполне надеяться, что будет не так плохо. Я получила даже сегодня телеграмму от поверенного, что есть надежда. Очень рада, что она тебя видела, и мне очень жалко, что я сама вчера не поехала…

… Сейчас я пойду посмотреть в словаре, что это Нарымский край за место…

… Твоего дядю Одочка видела и дала ему нагоняй…

________

В письме от 22 мая папа отвечает:

 

— … Теперь пару слов о свидании с дядей. Видишь ли, на основании твоих писем я полагал, что дядя охотно согласился ходить ко мне. Если же это делается им не совсем охотно (ты пишешь о «нагоняе»), то мне это уже становится неприятным. Мы в сущности сильно отчуждены друг от друга, давно, очень давно, не виделись, и всякое давление на него отзовется и на мне и на самом свидании. Если б я раньше это знал, я бы просил ему этого не предлагать…

________

Наконец, 28 мая к папе на свидание приходил дядя. Он сказал папе, что готов участвовать в хлопотах. Но папа 5-го июня пишет:

 

— … Дядя мой будет действовать, если при нем кто-нибудь будет. Он мне обещал, но, я полагаю, что у него собственной инициативы мало. Расшевелить его можно, а если расшевелить, то у него найдутся и знакомые, и нужная энергия…

________

О чем же нужно было хлопотать? Прежде, чем это объяснить, расскажу о некоторых предшествовавших событиях и о папиной тактике во время следствия. Конечно, папу арестовали за его революционную деятельность. И мы знаем, что он жил последние годы в России и только в августе или сентябре 1913 года на один месяц съездил с мамой после свадьбы в Лондон к своим родителям. Но сразу же после начала следствия он начал выдвигать совершенно другую версию.

10 апреля он, зная, что все письма прочитываются тюремной администрацией, и чтобы проинформировать маму о своей тактике, невозмутимо пишет:

 

— … Не думаю, чтобы мне пришлось долго сидеть, так как мне кажется, что с моим арестом произошло недоразумение; полагаю поэтому, что запас терпения у меня не истощится. Я ведь все четыре года моей лондонской жизни до нашей женитьбы провел в кругу родных, потом этот месяц с тобой; потом, когда я в начале декабря опять приехал в Россию, я, правда, немного валандался, но все-таки был близок к тебе, и это меня немного избаловало; я отвык от одиночества, и вновь к нему привыкнуть, в особенности, к такому строгому одиночеству, как тюремное, довольно трудно…

________

Свои поездки по революционным делам папа называет «немного валандаться». В письме от 17 апреля он продолжает ту же линию:

 

— … Вспоминаю свою Лондонскую жизнь, и особенно часто память останавливается на папе. Вспоминаю все перипетии его болезни, его смерть – и тяжело становится. Когда я в мае уезжал из Лондона  (я, оказывается, забыл; приехал я в мае), он еще был бодр и крепок, а потом болезнь сразу его скрутила. Вспоминаю эту английскую больницу, его мучения с незнанием языка, с невозможностью курить – и папа стоит передо мной как живой. Но что об этом вспоминать?..

________

Папа, оказывается, забыл, когда приехал. Кстати, папа прямо не пишет, что его отец умер при нем, но так пишет о больнице, что можно об этом подумать. На самом деле, как я уже писал, он умер 6 ноября 1913 года; папа и мама к этому времени давно уже вернулись из Англии. Сомневаюсь, чтобы, еще, когда они находились в Англии, дедушка уже лежал в больнице.

Любопытно еще одно место из папиного письма от 17 апреля, в котором он, как бы между прочим, сообщает о cвоей конспиративной квартире в Минске:

 

— … Повидимому, вещи, кот. у меня были во временно нанятой комнате, запечатаны. Но ведь ты могла бы попросить, чтобы тебе их отдали. Ведь я говорил, что нанял на короткое время эту комнату и поселился там под чужой фамилией. Это все известно. Ты, кажется, не знала этого; я тебя не хотел беспокоить. Адрес этой квартиры: Госпитальная ул., д. Шуберта, кв. № 1. будь добра, устрой как-нибудь, чтобы оттуда вещи забрать, и вышли мне то, что я прошу…

________

Если жандармам было известно про эту квартиру, то ясно, что за папой следили. И хотя его арестовали в Варшаве, его сразу же привезли в тюрьму в Вильну. Так что о папе достаточно хорошо знали, и вряд ли ему хоть немного удалось провести следователя своей лондонской версией.

Так или иначе, в конце мая следствие было закончено, и папино дело было отослано в Петербург для утверждения. Стало известно, что папе грозит административная (т.е. без суда) ссылка в Сибирь: то ли в Нарымский край, то ли в Туруханский. В конечном счете, оказалось, что его ссылают в Енисейский уезд на три года.

И вот папа хотел, чтобы ему разрешили вместо Сибири уехать за границу или же хотя бы ехать в место ссылки за свой счет, без надзирателя, чтобы повидаться с мамой и не подвергаться унижениям. 3 мая 1914 г. он пишет:

 

— … А теперь о чем хлопотать? Прежде всего (не по времени) о поездке на свой счет, т.е. по проходному. Дядя может заявить, что ручается в том, что прибуду на место. Я, конечно, так и сделаю. О другом не может быть речи. А главное, чтобы мне дали время (2 недели) на устройство своих дел. Ты ему напиши и мотивы (основной, конечно, семейное положение). Затем, хлопотать ли о загр.? Ты знаешь, как я люблю эти хлопоты. Я долго думал об этом и пришел к заключению, что это все-таки лучший исход. В глуши – что я буду делать? А для заграницы у меня целый ряд планов – один лучше другого. О содержании их я тебе сообщу. Какие мотивы можно выставить? Вся семья в Лондоне и мать, затем возможность зарабатывать литерат. трудом, а затем опять-таки сем. полож., хотя что тут скажешь? Кроме того, нездоровье. У меня несомненный ревматизм в ногах, а разве можно с ревматизмом ехать в северные края?  К тому же еще, — эта проклятая одышка. Ее ведь ты знаешь! – Нужно об этом подробно написать адвок., причем, кроме того, сообщить ему данные моего дела: журналист, жил в Англии, только на короткое время приехал. Словом, все. Ничего подозрительного не нашли и все, что ты знаешь. Должен тебе сознаться, что мало на это рассчитываю, но по целому ряду очень серьезных соображений считал бы такой исход лучше.

________

Речь идет не только о хлопотах папиного дяди, но и о его петербургских родственниках, о которых папа тоже писал (22 мая):

 

— … Я тебе уже писал, что мои пет. родные мне очень преданы, но они страшно завалены своими личными делами и обыкновенно повсюду опаздывают (за недостатком времени). Я ни одной минуты не сомневаюсь в их готовности, но очень мало рассчитываю на результаты этой готовности, так как к ней еще надо иметь время и энергию…

________

К хлопотам должны были подключиться и петербургские знакомые мамы. Числа 21-23-го мая Одочка поехала в Петербург хлопотать за папу. Но, по маминым словам, она вначале имела там только неприятности. Выяснилось, что «ее основного знакомого, который помог Мане, сейчас нет в Петербурге…»

Конечно, огромное место в папиной и маминой переписке занимает Саня. Они подробно обсуждают вопрос об имени будущего ребенка. 3-го мая, после свидания с мамой, папа пишет:

 

— … Что же ты, разбойница, хочешь дать имя без меня? Попробуй только. Мы ни о чем не говорили, да и было бы странно говорить об этом при третьем лице…

________

В письме от 11 мая мама предлагает:

 

— … Ты не хочешь, если будет девочка, назвать ее Руфь? А если мальчик, то я не люблю имени Исак, так назовем лучше Шолом, хочешь? И Шолом значит мир, а Исак ничем не замечательно…

________

15 мая папа отвечает:

 

— … Теперь относительно имени. С «Шоломом» я согласен, хотя не очень себе представляю, как это будет звучать ласкательно: Саля или Шаля? Надо ведь и об этом подумать. Насчет «Руфи» у меня большие сомнения. По-еврейски это пишется (и произносится) Рус, и так она и будет записана. Затем, как ласкательное имя: Рута, Руточка? По-еврейски это будет звучать совсем странно, а ведь у нее будут поклонники, говорящие по-еврейски. Мне бы нравилось имя «Слава» (есть такое еврейское имя, это я знаю – «Славе»). Мне бы это нравилось по многим причинам.[1] Если же тебе не нравится, то придумай что-нибудь другое, но прими во внимание и о ласкательном имени. Это и для ребенка, и для его окружающих имеет большое значение. Причем ведь тут у нас вполне свободный выбор, и можно выбрать покрасивее…

________

Саня родился 28 мая. Еще накануне, 27-го, мама писала:

 

— … У меня пока, как видишь, ничего нет. Дитя сделало забастовку и не хочет выходить на этот свет. Но я надеюсь, что оно скоро передумает. Во всяком случае, до 3-4 июня оно же должно родиться. А срок 31 мая. Психические и физические причины плохого самочувствия так у меня перемешиваются, что я не знаю, отчего мне уж так не терпится. Я думаю, что когда дитя родится, физические исчезнут, психические тоже, пот. что в сравнении с фактом, что есть дитя, все или почти все остальное станет более второстепенным. Самих родов, болей и т.д. я совсем пока не боюсь, единственное, чего я боюсь, чтобы ребенок был не живой или не удачный. Но, кажется, этого не должно быть.

Да, про имена. Уменьшительное имя можно сделать из всякого. А Шолом будет Соля или как-нибудь иначе. Исак я не люблю; Шолом тоже не очень уж красиво, но ничего не поделаешь. А за Руфь для девочки я не стою, можно и иначе. Только Слава мне не нравится; главное, потому что имеет ясный смысл. Придумай лучше другое…

________

Вот первое мамино письмо после рождения Сани; оно написано 29 мая и получено папой 4-го июня:

 

— Дорогой мой! Ты уже наверно получил мою телеграмму и знаешь, что у нас родился сынок. Роды были довольно легкие и скорые. Начались в ½ 6-го вечера, вчера 28-го и в ½ 12 уже родился мальчик. Но он крикнул в первый раз только в двенадцать. Полчаса его оживляли, представь себе, что он родился совершенно мертвый, и доктор с акушеркой еле его откачали. Зато теперь он кричит во всю ивановскую, голос у него бас. Вообще он худенький и слабенький, но мы надеемся, что он теперь уже будет жить. Отчего он такой худенький? Тут видно дело в воспалении почек, которое у меня уже недель шесть. Я тебе об этом не хотела писать, но теперь можно, потому что все обошлось благополучно, после родов такие нефриты всегда проходят очень скоро. Потому у меня отекли ноги, и я боялась к тебе ехать. Вообще я слишком терпеливая и даже в последний день была на службе, хотя мне было очень плохо. Но я думала, что это еще не так плохо, что будет еще хуже – тогда я не буду ходить. Сами роды были не очень ужасны, но зато ужасно было, когда родился ребенок совсем как мертвый, я плакала, и мама плакала, и Аннушка тоже, а доктор старался изо всех сил. Зато как хорошо было, когда мальчик ожил. Теперь он уже совсем тепленький и красненький, открывает глазки и сосет свои губки. Волосики у него не совсем черные, а глазки кажется синие. Фридочка говорит, что он похож на тебя, но этого еще нельзя знать совсем.

Извини, что тебе еще не послали пальто, я только вчера получила разрешение снять печати с вещей. Завтра пошлем.

От Одочки получилось письмо с надеждами, но ничего фактического пока.

Так мы назовем его Шоломом, да? Я думаю, что обрезания к неделе не будет, потому что он все-таки слабенький, так что мы, может быть, успеем получить от тебя письмо. Письмо пишет Фридочка под мою диктовку. Женечка говорит: «не тогай кукольку» и ужасно ей «фотится» его трогать. Все тебе кланяются. Я крепко целую. Твоя Гитта.

________

А 11 июня мама пишет:

 

— … Я все время думала, что мы назовем его Шолом, и привыкла уже к этому имени. Но последние дни я стала думать, что имя некрасивое, и что он скажет, что мы его плохо назвали и все такое. Но если не Шолом, то надо его назвать Александр по маминому папе. Она была бы очень счастлива (он умер 41 год, и никто по нему не назван!!), и имя хорошее и удобное. Все-таки я не знаю, как сделать. Жаль, что от тебя до пятницы больше не будет письма. Если бы ты видел, как папа рад ему! А мама говорит, что она его пока не любит, пот. что ее дочь из-за него огорчается, но я ей не верю, пот. что если она находит его красавцем, то уж наверно любит…

… Я несколько раз просила Одочку приехать, считая, что она там больше ничего не сделает, а она отвечает, что ни за что не приедет, пока не кончится дело…

________

13 июня мама извещает папу, что мальчик уже получил имя:

 

— … Только что разошлись гости после бриса. Итак, наш сын уже приобщен к человеческому обществу. Он уже имеет имя, религию, национальность, он записан в книге. Бедный маленький человечек. Я думаю все, что вот это маленькое существо мы с тобой сознательно вызвали к жизни и заставили проделывать все то, что проделывают миллионы людей, переживать то, что миллионы переживали и миллионы будут переживать, радоваться надеждам и страдать от действительности, пытаться приспособлять жизнь к себе и самому к ней приспособляться – и мне не верится, что с ним будет так, как со всеми, мне кажется, что он будет веселый, сильный, смелый, что он завладеет жизнью, что он… Если бы ты видел, какой он малюсенький, как у него смешно оттопыриваются губки, когда он плачет, как у него озабоченно морщится лобик, когда он кушает. Не верится, что он будет большой, что эти малюсенькие пальчики будут деятельные руки, и на этом подбородочке будет борода. Пока смеяться он еще не умеет, а плакать умеет, и мне кажется, что жизнь ему пока не нравится, и все щемит сердце, когда я на него смотрю. Если бы ты был тут, ты бы навевал на него оптимизм. Ну, я буду тоже стараться.

Назвали мальчика Александр. Я решила, что все-таки это имя лучше, красивей. Мне бы правда очень хотелось доставить удовольствие твоей маме, но я подумала, что жалко, чтобы мальчик имел неудобное имя, да и для твоей мамы он же пока отвлеченное понятие, и когда еще мы с ним поедем к ней, и она с ним познакомится!

Да и она все равно будет его любить, как бы его не назвали…

________

К этому письму сделала приписку Фридочка (ей было тогда 11 лет):

 

— … Сашенька очень хорошенький мальчик. Он теперь кричит во все горло, и няня его качает. Он лежит в конверте, и у него видны ножки маленькие, маленькие. Его очень жалко. Кланяюсь, Фрида.

________

16 июня мама пишет:

 

— … Он перенес это хорошо, продолжалось это не больше 10 секунд, теперь через 3-4 дня он будет совсем здоров, и пусть он будет как все еврейские мальчики. Присутствовало 10 врачей, из них 2 хирурга, и все говорят, что очень чисто и аккуратно сделано. Его не пеленают по старому, а заворачивают в пеленку и завязывают ее вокруг ножек. Так теперь всегда делают…

…У меня первые 3 ночи после родов ночевала акушерка, потом 4 ночи, пока взяли няню, мама, и мама должна была его пеленать (днем пеленала Аннушка, она умеет), а она не умела по новому и боялась его трогать. Она говорит, что она вообще не умеет держать таких маленьких детей, а нас пеленала ее мама.

А я должна была лежать на спине и страдать от нетерпения, что мама его не так завязывает…

… Ужасно мне хочется купить весы детские. Это должно стоить руб. 8. Мне жалко денег, но ужасно хочется…

________

20-го июня Фридочка уехала к М. в Женеву. А 24-го мама пишет, что она уже прибыла на место. 30 июня(?) вернулась из Петербурга Одочка. Она сделала все, что смогла. Папа приговорен к ссылке на 3 года в Енисейский уезд Енисейской губернии. И его должны на днях увезти. К этому письму <к какому?> есть приписка Одочки, побывавшей в Вильне 1 июля, но не повидавшей папу (?): по-видимому, один из двух оставшихся ее автографов, если не считать надписи на детской фотографии (другая ее записка в письме мамы от 13.4.15).

А в своем последнем письме из тюрьмы от 3 июля папа рассказывает:

 

— … Между прочим, наш Саничка уже попал в тюремную статистику. Когда меня 2 месяца тому назад спрашивали о сем. полож, я конечно, отвечал, что детей не имею. А во вторник меня опять спрашивали (выправляли документы для отправки). Дети есть? Есть (не без гордости). Сколько? Один (с смущением). Как зовут? Александр (с большой гордостью). А сколько ему? Месяц (с еще большим смущением). И все это занесено в формуляр, так что он уже может хвастать, что записан не только у раввина, но и в анналах тюремной инспекции. Ты ему это расскажи, и, хотя он глупенький, но он почувствует…

________

 

Папа впервые увидел Саню на Минском вокзале, когда его провозили через Минск в Сибирь. Мама в этот день в своем дневнике записала:

 

— … Первый выход в свет в беленьком шарфе. Беленькое личико. Видел своего папу.

________

Через год, 12 мая 15 года, папа вспоминает о днях, когда Саня родился, и о первом свидании с мамой и с Саней:

 

— … Я живо вспоминаю, с каким трепетом я ожидал тогда телеграммы, как я дрожал и боялся за тебя, как мне стало легко и весело, когда я узнал, что все кончено и благополучно кончено, с каким нежным, почти благоговейным чувством я читал твои первые открытки, писанные еще неверной рукой, и как сильно меня тогда потянуло к тебе…

… Потом письма, письма и письма, — и наше свидание в тюрьме. Мне это присутствие начальника и его помощника, эти тюремные ворота и пр. казались такой неподходящей обстановкой для моего первого свидания с моим мальчиком, что мне как-то было трудно в него всматриваться. Осталось неопределенное впечатление о чем-то маленьком, слабеньком, хрупком, что должно быть близко и что еще не затрагивает все-таки сердца. Мне некогда было это впечатление переваривать: начались суета и мытарства этапного странствования. А потом опять письма, письма и письма, одни только отражения…

________

2.

А мама так вспоминает об этом свидании в письме от 19 сентября 14 года:

 

— … Оно меня ужасно разобидело, во-первых, неудовлетворенность: то, что был свидетель, что я ничего хорошего, важного не успела сказать. Потом я опоздала на отход этапа (из-за розысков тюремного врача). Когда я подошла к тюрьме, ожидая, что до этапа еще час времени, я была ошеломлена, что его уже нет. Вдруг мне начинают объяснять про эти 3 рубля, что я должна дать какую-то расписку, но нужно кого-то подождать. Я вдруг сообразила, что могу догнать этап, крикнула: бросьте эти 3 рубля в кружку (там висит кружка для детей арестантов, я ее заметила еще накануне, когда ходила просить свидания) и улетела. Так и пропали 3 рубля.

Я дала извозчику рубль, чтобы он вас догнал, и он таки догнал на своей ужасной кляче. Пришла я домой в самой глубокой горести. Это было 8 июля…

________

С дороги папа послал открытку 17 июля:

 

— … Еду в Уфу, там в тюрьму не пойду, а поеду дальше уже, как говорят, до Красноярска, где буду через неделю. До сих пор было очень скверно. Те 3 рубля, кот. у меня были – приняты еще в Минске. Еду без денег и питался запасами и 10-копеечными. В тюрьмах было отвратительно. Много ночей не спал, грязь ужасная, а об унижениях и говорить не приходится. Напишу подробно, когда приеду на место…

________

В открытке из Красноярской пересыльной тюрьмы 29 июля папа пишет:

 

— … Я здесь уже 4-й день. С дороги послал тебе открытку. Очень устал, измучился и жду как манны небесной прибытия на место. Но относительно отъезда отсюда ничего не известно. Некоторые говорят, что придется здесь проторчать недели 2, некоторые пугают бОльшим сроком…

… Давно бы тебе телеграфировал, но нет денег, хорошо, что я в компании товарищей, и мы кое-как перебиваемся…

________

На самом деле мама посылала папе деньги в тюрьмы городов, через которые папу должны были провозить, но они до папы не доходили. В том же письме от 19 сентября мама пишет:

 

Ты, вероятно, очень многих писем не получил. Я вижу это из того, что я получаю назад рубли, кот. я тебе послала в тюрьмы. Из Смоленска и Москвы я уже получила. Получу, верно, и из Челябинска и Самары.

________

Папа доехал до Яланского в понедельник 18 августа. На следующий день он пишет:

 

— … Я только что окончательно освободился от всех мытарств. Очень устал, так как в 2 дня проделал 140 верст на лошадях и ночь (последнюю) провел в каталажке при волостном правлении, — следовательно, не спал ни одной секунды. Только что мне объявили, что я могу пойти на все четыре стороны, — конечно, в пределах одного только села Ялани (Енис. у.), куда я назначен…

________

В следующем письме от 22 августа папа описывает свои мытарства на этапах:

 

… Пересыльные тюрьмы это самые грязные места, какие я только видел в своей жизни. Помимо естественно присущей им собственной грязи и собственных запасов всякого рода паразитов, туда стекаются насекомые со всех концов России, ибо пересыльная публика – это нечто вроде обитателей ночлежного дома, если не хуже. И вот я в Минске не спал ни одной секунды, в Смоленске – прогулял всю ночь по камере, в Самаре (несколько дней) спал немного. Верхом грязи была Красноярская тюрьма. Я там провел больше 2-х недель и за все время спал maximum 2-3 часа в сутки. Приближение ночи ожидалось с ужасом: непреоборимое желание хоть немного забыться и полнейшая невозможность осуществить его. В лучшем случае удавалось соснуть, не раздеваясь, причем часов в 5 ½ приходилось уже вставать на поверку. За все время ни разу не раздевался. Голову приходилось обертывать полотенцем, чтобы хоть сколько-нибудь прикрыть незащищенные места от укусов клопов. И все это мало помогало. Мне говорили, что я ко всему этому привыкну, но видно моя кровь казалась им особенно сладкой. Я не привык к ним до конца. Прибавь к этому отвратительную вонь, полную власть натурализма в поступках и выражениях, смешение с уголовниками и типами на подобие хитровцев, и ты получишь хотя бы отдаленное представление о том кошмаре, который пришлось пережить. Я – европеец по своим склонностям и привычкам чувствовал себя на дне жизни. Материальная сторона обстояла очень плачевно. Сначала я еще имел припасы из Вильны и Минска. Но я их раздавал направо и налево. Надеялся я на 3 рубля, кот. застряли еще в Вильне. Но в Минске конвойные солдаты на обыске их у меня нашли и отобрали, и я остался без копейки денег. В Самаре у нас уже собралась компания человек в 7 политических. Кой у кого были скромные суммы, и это облегчило положение. Удавалось поесть белого хлеба. Огурцы, сало, колбаса, яйца – были роскошью, которая выпадала на нашу долю сравнительно редко. А так мы питались в тюрьмах тюремной пищей, а в вагонах приятное разнообразие вносил белый хлеб. Потом приходилось себя еще более ограничивать. В Красноярске мы ограничивались почти исключительно тюремной пищей. А так как мы ели 4 раза в день, то все разнообразие сводилось исключительно к тому, ели мы чай с хлебом, или хлеб с чаем. Баранки раз в 2-3 дня составляли радостное событие. Я научился курить махорку, и еще немного – я бы отплевывался как заправский солдат. Папиросы – 20 штук на 5 копеек составляли лакомство, которое можно было себе позволить только изредка.

… Ко всем этим материальным невзгодам прибавь чрезвычайно тяжелую нравственную сторону. Тенденция сравнивать политиков с уголовниками проводится последовательно. Тюремная администрация действует тут вполне сознательно, конвойные потому, что вначале не разбираются.  «Ты» — довольно частое явление; от конвойных при приеме и передаче арестованных – явление обычное. Потом, когда они разберутся и ближе познакомятся, они обыкновенно меняют свое отношение и в большинстве случаев среди них попадаются милые ребята, кот. нам помогали, покупали газеты, папиросы, относились сердечно. Но в начале «Куда идешь? Как твоя фамилия? Где ты судился?» и т. под. – Это неизбежно. С тюремной администрацией можно повоевать, и она в этой области бывала сдержаннее. А с солдатами – что поделаешь? Находишься в их власти, зависишь от грубых, обозленных…

(середина письма утрачена)

_______

19 сентября папа возвращается к той же теме:

 

— … Твои письма мне опять напомнили о моих мытарствах этапных, и мне хочется рассказать тебе о некот. анекдотических случаях. По дороге конвойных часто смущали мои золотые зубы. Некоторые не решались открыто ставить вопрос о недозволенности в этапе иметь при себе такие «драгоценные вещи» и расспрашивали меня о зубах дипломатически: для чего это, как это делается, сколько стоит и т.под. Пришлось раз 20 об этом толковать. Но однажды в вагоне часовой около меня вдруг заволновался и таинственно требует к себе старшого. Тот приходит, они таинственно между собою беседуют, и как результат этих совещаний, вдруг вопрос мне о моих зубах и золотом колечке. Я терпеливо объясняю.  «И кто это его так небрежно обыскивал! « — таков был глубокомысленный ответ старшого. Очевидно, при более старательном обыске я бы лишился золотых коронок на зубах.

А вот другой случай. В Москве нас принимает конвой. Колоссальный этап, все торопятся, обыскивают грубо. Меня обыскивает солдатик хохол. Все идет честь-честью. Добирается до книги по высшей математике. Сосредоточенно прочитывает заглавие, внимательно на меня смотрит и вдруг спрашивает: «А дроби вы знаете?» — «Знаю». – «Ну, так вы меня в вагоне будете учить». И вот я, арестант, в вагоне с решетками в присутствии людей с оружием и людей в кандалах обучал одного из моих конвоиров приведению дробей к общему знаменателю.

Или вот случай. На пароходе между Красноярском и Енис. сидим в трюме. Посторонняя публика смотрит на нас, как на зверей в клетке. У нас столкновение со старшим, кот. грозит, что будет избивать, а мы его приглашаем это сделать и принимаем воинственные позы. И одновременно происходят самые мирные беседы с солд. на часах, и когда я жалуюсь, что  у меня внутри ботинок гвозди, ранящие ногу, один из них берет к себе ботинки и усердно занимается выбиванием гвоздей и ужасно рад, когда ему это удается. И вот такие контрасты встречаются на каждом шагу. Один солдат ругается, что курят и грозит заковать, а другой потихоньку покупает их для нас и предупреждает, когда идет начальство. Один грозно смотрит и не желает разговаривать с нами, а другой тащит для нас газеты и телеграммы и вместе в нами ругает высшее начальство…

_______

Село Яланское, куда папу назначили в ссылку, находилось в 25 верстах от Енисейска. Добравшись до него, папа отдыхает от этапа. 26 августа он пишет:

 

— … Моя жизнь здесь еще не вошла в колею. Я еще ни к каким занятиям не приступал. Мне все еще приятно посидеть на солнышке, полениться, слегка почитать, а вообще ничего не делать и постепенно изгонять из себя все, нанесенное тюрьмой и этапом…

_______

23 сентября он пишет на ту же тему:

 

— … Стоят великолепные погоды и тянет на улицу, в лес. Сегодня несколько часов работал в лесу: мы пилили и рубили дрова для товарища. Стоят лунные, немного холодные ночи, и тоже тянет «на луну». Ведь в первый раз в жизни живу в деревне и все не могу вдоволь надышаться свежим воздухом…

_______

А 30-го сентября он подробно рассказывает об условиях своей жизни и о некоторых своих товарищах-ссыльных:

 

— … Моя жизнь здесь постепенно налаживается. У нас уже зима. Температура ниже нуля, грязь на улице замерзла, выпал легкий снежок, вставлены двойные рамы, ежедневно топят. Я живу в комнате с тремя окнами, на втором этаже, не особенно теплой, довольно большой, светлой, по-здешнему довольно культурно обставленной. Живу не у крестьян, а у ссыльного с матерью. Рядом, другую комнату занимает еще один административный, молодой парень из Петербурга, милый, интеллигентный, с запросами, со знаниями. Обеды получаем от хозяйки, а о наших несложных завтраках и ужинах заботимся сами. Рад, что не должен заниматься хозяйством. Все мои заботы в этой области сводятся к тому, чтобы вымести пол, вымыть посуду, поставить самовар иногда. Встаем мы довольно рано, между 7-8, ложимся часов в 11. Я перешел на это положение (квартиранта) всего пару дней, и уже чувствую себя лучше. Занимаюсь геометрией, английским, стал читать Бергсона (у меня несколько его трудов по психол). Раздобыл здесь и учебник по физике, тоже буду заниматься. Жду своих книг, тогда буду еще больше заниматься. Затем – газеты, журналы, — и это еще тоже не наполняет дня…

… Общество здесь не особенно живое и интересное. Вращаемся только среди ссыльных. Таких, с которыми можно встречаться, теперь человек 8 (кроме меня). Помимо того парня, о котором я упоминал и общество которого приятно, имеются те девицы, о кот. я упоминал в прошлом письме. Девицы зеленые, совсем не интеллигентные, из совершенно чуждой среды. С ними я встречаюсь редко. Затем один рабочий, бывший анархист, темный, мрачный, озлобленный, недалекий. Мы с ним шли из Самары, и в этапе и в тюрьме он был еще «переварим», а здесь он как-то особенно «помрачнел», да еще обнаруживаются все отрицательные стороны былого анархизма (подозрительность к инт. и т. под.). Затем еще один рабочий из Пет. – живой, милый, со всеми хорошими и дурными чертами, прививаемыми сознательностью. Есть еще новичок – рабочий из Костромы, только что прибывший, о кот. еще ничего сказать нельзя. Затем еще 2 ссыльных (по суду, с лишением прав). Один, у кот. я живу, очень милый, искренний человек (б. учитель), но сидение по тюрьмам, бесправие и ссылка наложили печать суровости, а борьба за существование и лишения ее усиливают. Второй – это человек, не притягивающий к себе: много искренности, не очень большие умственные интересы, кое-что в нем раздражает. Вот и все общество. Да еще ссыльная латышка – довольно ограниченное существо, живущая обособленно, загнанная ссылкой, для компании большой ценности не представляющая. Как видишь, из этого общества очень большого интереса не выжмешь. Побеседовать кое с кем можно, погулять вместе, но чувство одиночества в их присутствии не заглушается…

… Ехал я с довольно интересной публикой, но их разместили по другим местам…

… Дальние отзвуки войны добрались и до нас в лице военно-пленного немца, пригнанного сюда из Шлиссельбурга, где он работал на пороховом заводе. Бедный немец! Всего неделю провел в России, не говорит и не читает по-русски (весь его лексикон: здравствуйте, спасибо и до свидания), блуждает одинокий по селу, живет у чалдона, с кот. не может сговориться, отрезан от всех своих и все спрашивает, когда уже кончится война, и можно будет поехать домой. Население знает, что это немец, и относится к нему довольно благодушно…

_______

Две девицы, о которых говорит папа, это, по-видимому, будущие наши соседки по «Красному бору» — Вера Абрамовна Сапожникова (фамилия по мужу) и ее младшая сестра Феня. Сообщение об этих двух девицах вызвало у мамы небольшой приступ ревности. Вот два отрывка из ее писем.

16 ноября 1914 г.:

 

— … Бедные твои барышни, как это они попали так далеко? Я хочу сама играть с тобой в шахматы и хочу посидеть с тобой на кушетке и вообще я хочу плакать…

_______

7 декабря 1914 г.:

 

— … Да, между прочим, какие съестные продукты можно тебе посылать? Дошла ли до тебя колбаса в съедобном виде? Конфеты скучно что-то, да и то ты их отдаешь барышням. Но я шучу, отдавай им бедненьким, Бог с ними, только не все, а то я буду ревновать…

_______

Позже компания ссыльных менялась, одно время в Яланском оказался и Л.Б. Каменев, как раз тогда, — летом 1916 года, — когда к папе приезжали мама с Саней.

Кстати говоря, в биографии Л.Б. Каменева в словаре «Гранат» я наткнулся на такое место (речь идет об осужденных по процессу Каменева и большевистской фракции в 4-й Государственной думе):

«… — Осужденных сначала направляют в Туруханск, затем в деревню Ялань под Енисейском и, наконец, в город Ачинск, где застает их февральская революция. Находившиеся в то время в Ялани Каменев, Сталин, Муранов немедленно направляются в Ленинград, куда прибывают за несколько дней до возвращения из эмиграции Ленина…»

 

Таким образом, в Ялани побывал и Сталин, так что возможно, папа с ним познакомился. Но Сталин тогда был столь незаметной персоной, что в папиной переписке это не отразилось. Вполне вероятно, что из ссылки папа возвращался в одном поезде с Каменевым и Сталиным.

Конечно, менялись и обстоятельства папиной жизни.

С самого начала возникла идея маме с Саней переехать к папе в Яланское до конца ссылки. В связи с этой идеей папа в том же письме от 30 сентября 1914 г. пишет о материальной стороне дела:

 

— … Видишь ли, если у тебя не будет заработка, нам пожалуй было бы плохо. Пособия выдают по 8 рб., да еще, м.б., на ребенка руб. 4. На 20 рб. Можно жить с крупными лишениями, если самим вести все хозяйство (даже печь хлеб, стирать белье и т.под.). Здесь цены высокие, пожалуй, не ниже, чем в Минске, из-за близости города. Дешевы квартиры  (за руб. 4 мы бы получили недурной домик), молоко, дрова; белый хлеб, напр., 6 к. фунт, керосин 8-9 к, сахар 20 коп., мясо 12-13 к., яйца 20-25 к. десяток (теперь). Зато молоко 6 к. крынка (стаканов 6-7). Еслиб мы имели возможность получить откуда-ниб. поддержку руб 10 в месяц, тогда материально можно было бы устроиться сносно…

_______

Мама к переезду на жительство к папе видит серьезные препятствия. 15 сентября 14 г. она пишет:

 

— … Я пишу каждый день его дневник. М.б. мы скоро будем читать его вместе.

Итак, я в прошлом письме[2] изложила тебе, как неприятно мне, и как меня пугает медицинская работа в твоих местах. Но, конечно, это возражение не безусловно. Ведь жить раздельно так долго более неприятно и воспитывать одной дитя более пугает. Допустим, итак, что я буду иметь должность или просто правожительство, и мы устроимся там. Приблизительно через год все войдет в норму, мы заживем по-семейному и будет хорошо. Но твой срок кончится (и, наверное, раньше 3-х лет, пот. что частичная амнистия ведь наверно будет) и тогда мое правожительства кончится. Если даже я буду иметь должность, буду утверждена и поэтому, м.б. буду иметь правожительства, то ведь мы добровольно там не останемся жить. И вот, что тогда? Тогда мы останемся без всяких средств. Говорят, что врачи всегда зарабатывают. Мы хорошо знаем, что далеко не всегда, что врач более всякого другого прикован к месту, что на всяком месте надо обживаться и устраиваться и не всегда что-нибудь выходит. На твои же заработки мы можем рассчитывать только, если ты будешь специально искать хлебного занятия и бросишь свою газетную деятельность. Конечно, обстоятельства могут так измениться, что и еврейская журналистика может давать средства к жизни, но ведь это предположение. Я не знаю, какое у тебя настроение относительно занятий, но я никогда в жизни не буду тебе советовать не заниматься тем, к чему у тебя есть стремление и способности. Обстоятельства так сделали, что у тебя семья может не висеть жерновом на шее, как у многих. Могут так сложиться условия, что и тебе придется жить только для нас, но ведь очень неприятно сознательно создавать такие условия. И, Арчик, как неприятны скитающиеся семьи! Как жалки бродячие детки! Меня всегда брала жалость при виде детей Розы, Якобсона и других. Дети, в особенности нервные дети (да такие дети всегда нервные) должны иметь прочный домашний очаг. Я ведь потому была всегда против того, чтобы Фридочка разъезжала с Маней по заграницам. Когда я смотрела на эти бродячие семьи, с неверным заработком, с постоянной хлопотней и суетой, постоянными устройствами и расстройствами, — я всегда ужасно жалела детей, и мне больно подумать, что мы тоже будем жить в такой обстановке.

Итак, резюмирую: боязно бросать верный заработок для неверного (не говоря о том, что я люблю эту деятельность и не знаю, буду ли любить другую). Не знаю, как потом сложится наша жизнь, не поставим ли мы себя в такие условия, что придется выносить нужду. Неприятно обратиться из человека, в материальном отношении сравнительно независимого, в зависимого. Ты знаешь, что я довольно неприхотлива и мне лично нужно очень мало; но не иметь лишних 10 руб., не иметь возможности никому помочь из любимых людей, не быть в состоянии доставить детям разные удобства – это тяжело. Все это хорошо год, два, три – но, главное, ведь это не на срок, главное, что будет потом…

_______

21-го октября мама опять пишет об идее переезда в Яланское:

 

— … Ты очень верно понял мое настроение, что я хочу, чтобы ты оправдал мои доводы относительно переезда к тебе. Ты говорил о романтизме и беззаботности. Хорошо, когда они есть. Но если их нет, то ведь невозможно поступать так, как будто бы они были. А ты знаешь, что во всем, как мы раньше поступали, видно было, что у меня беззаботности нет. Я еще не разобралась вполне в моих мыслях. Мне действительно надоела и не удовлетворяет моя теперешняя жизнь, отчего же я так боюсь перемен? Мы еще будем об этом писать. Раз ты сам понимаешь, что до весны нечего думать о передвижениях, то у меня есть еще время. Вообще во мне очень много буржуазного страха перед нищетой, перед необходимостью прибегать к чужой помощи и т. д….

_______

Планы переезда к папе так и не были осуществлены. Но позже, когда фронт подошел ближе к Минску, они вновь усиленно обсуждались мамой и папой. А летом 1916 г. мама с Саней провели в Яланском два месяца.

_______

 

3.

Папин арест и рождение Сани сделали мамину жизнь чрезвычайно трудной. Маме очень хотелось кормить Саню самой, но она была настолько перегружена работой в больнице и анализами в своей лаборатории, что это оказалось непосильным. Вместе с тем, ей очень были нужны деньги: ведь не считая Аннушки (и Жени) ей пришлось нанять кормилицу, а позже – няню, а также посылать деньги папе (иногда ей приходилось помогать и М. и Одочке).

С кормилицами у мамы было очень много переживаний. Первая кормилица, Катя, сошла с ума (острый психоз). Мама описывает это в письме от 5 сентября:

 

— … Кормилица его первая, которую мы взяли, с самого начала показалась нам немного придурковатой, упрямой, капризной, ссорилась с Аннушкой. – Но качества кормилицы у нее были очень хорошие, и кормила она его прекрасно – за 8 недель, кот. она его кормила, он прибыл 5 ½ ф, так что прибывал по ¾ ф в неделю, а должен был прибыть за эти 8 недель 3 фунта. Поэтому я все терпеливо сносила и считала дни, когда смогу избавиться от нее…

… Я ушла в больницу в среднем настроении. Представь себе, что в 11 ч. Мама привезла мне ее на извозчике: она вдруг без всякого повода начала кричать, вцепилась в маму, побледнела вся… Я, словом, возилась с ней, привезла ее назад ко мне и в конце концов должна была отослать ее с городовым в психиатр. отд. в земскую больницу, где она и сейчас находится. Врач говорит, что это острый психоз и может продолжаться до 6-и месяцев. Вчера я у нее как раз была. Она меня сейчас же узнала, говорит она как ребенок, и мне ее ужасно, бесконечно жаль. Ты, конечно, как и я, боишься теперь, чтобы это не отразилось на ребенке. В книжках написано, что не отражается, психиатры говорят то же. Боюсь я очень, несмотря на это. Я думаю, что ты будешь бояться еще больше меня и очень хотела бы охранить тебя от этого страха и ничего тебе не сообщать об этом. Но мне очень трудно носить это одной и я боюсь, что ты будешь огорчен еще больше, что я от тебя это скрывала…

________

Четыре дня Саня был без кормилицы. Его кормили соской, и «соседка-фруктовщица» два раза в день его прикармливала грудью. Днем с ним нянчилась Одочка, а ночью мама. Наконец, мама взяла другую кормилицу, католичку Стефу, у кот. 7-летняя дочь находилась в деревне и 6-недельная девочка при ней. И вот – новое ужасное несчастье: эта маленькая дочь Стефы умерла 2 сентября. Стефа сказала Аннушке, что «Бог ее наказал за то, что она пошла кормить еврейское дитя». О дне, когда умерла Стефина дочка, мама в том же письме от 5 сентября пишет:

 

— … Я этого дня (впрочем, того дня, когда Катя сошла с ума тоже) никогда не забуду, и он будет мне всегда отравлять воспоминания о Саничкином детстве…

________

А в самом-самом конце письма мама пишет:

 

— … Мне много раз за это время хотелось так поплакать у тебя на груди на твоем жилете…

________

Папа ответил на это письмо 26 сентября:

 

— … Когда я читал твое письмо, Гитинька, я весь был с тобой и со всей остротой почувствовал, как тяжело тебе было в эти недели. И мне стало совестно, что я тебе рассказывал о своих мытарствах, и даже то, что я их сам так интенсивно воспринимал. Ведь что они – эти физические лишения и некоторые неприятности нравственного характера в сравнении со всем тем, что на тебя обрушилось за это время? И когда я себе представляю, что ты испытала, когда мать к тебе приехала с заболевшей кормилицей, или когда ребенок второй умер у тебя на квартире, мне просто страшно становится. И мне больно, что  я тогда жил отдельно от тебя, возился со своими собственными невзгодами. И если у тебя являлось желание выплакаться передо мной «на моем жилете», делай это, Гитинька, теперь в письмах до тех пор, пока нет возможности делать это непосредственно. Никоим образом не скрывай от меня ни одной заботы, ни одной грустной мысли, ни одной неприятности, ни одного опасения. Тебе будет легче, а мне и подавно. Какое несоответствие создает между нашими настроениями расстояние и вообще разделенная жизнь…

________

Кстати сказать, Стефа кормила Саню до самого дня, когда в апреле 1915 г. его отлучили от груди.

У мамы было и много других забот. Еще 29 июня 1914 г. она пишет папе в виленскую тюрьму:

 

— … 1) Материальные дела. По моим родам и Одочкиной поездке у меня есть долг руб. в 90-120. Но зато у меня почти есть на плату за квартиру (надо будет платить 4 сентября), так что я надеюсь, если работа будет в достаточном количестве, что я к сентябрю справлюсь со всем. Правда у меня теперь гораздо больше расходов, пот. что прибавилась кормилица. Затем я еще не знаю, сколько будет стоить 2) дело мое. Я получила уведомление из полиции, что есть распоряжение г. губернатора привлечь меня к суду по таким-то и таким-то статьям за проживание по «чужому» паспорту[3]. Я зашла тогда к адвокату, он мне разъяснил, что maximum наказания по этим статьям 4 месяца тюрьмы и 200 р. штрафу, но он полагает, что меня оправдают, или я получу minimum  (руб. 5 штрафу). С тех пор я никаких известий не имею. Я поручила этому адвокату вести мое дело. Так что, если меня даже оправдают, адвокату платить все равно придется. Меня это в общем очень и очень волнует, теперь меньше 1) пот., что ко всему привыкаешь, а 2) пот., что меня волнует теперь сон и аппетит Санечки, так что меньше места для суда остается. – О том, что Саничка живет у меня в плохих условиях, я сама постоянно думаю. Когда для проветривания приходится его вывозить в лабораторию, что может быть хуже? Я прямо болезненно чувствую всякую бактерию, кот. на него садится. Но что я могу поделать – ума не приложу. Подходящей квартиры нет и вообще лучшая квартира, чем моя, стоит гораздо дороже. Ты пишешь, чтобы я и ребенок с кормилицей спали в разных комнатах. Ты ведь отлично знаешь нашу квартиру, и мне ужасно интересно, где эти разные комнаты. Я бы хотела хоть иметь отдельную комнату не для ребенка, а для морских свинок на зиму, а то они этой зимой будут, как прошлой, в столовой…

… Я сегодня первый раз пошла на службу, на меня напала масса дел. Ужасно было больно расставаться с мальчиком на столько часов. И теперь я вижу воочию, что это была напрасная мечта – обойтись без кормилицы…

________

 

История с паспортом, о которой говорит мама, тянулась долго. 7-го января 15 г., отвечая на папин вопрос, мама шутит:

 

— … Паспорт у меня прежний, теперь военное время, и я вообще не хочу пока пользоваться моим равноправием, хотя мой муж тиран и может отказать мне в отдельном паспорте…

________

Позднее на всякий случай мама попросила папу прислать ей разрешение на отдельный паспорт, и он такое разрешение прислал, не упустив случая поиронизировать над тем, что мама, сторонница женской самостоятельности, просит о таком разрешении у мужа. И только в письме от 3 декабря 1916 года мама сообщает:

 

— … На этой неделе произошло важное событие – я получила, наконец, паспорт. Продолжалось это у меня четыре недели не потому, чтобы были какие-нибудь затруднения, но потому, что мне всегда было некогда пойти во время, и я всюду опаздывала. Твое разрешение оказалось совершенно ненужным, никто его не спрашивал, я даже обиделась и спросила: «М.б. нужно разрешение от мужа?» — Нет, говорят: «не нужно». Теперь у меня есть бессрочная паспортная книжка, и я вижу, что я действительно замужем. Я привыкла, что моя фамилия Ли. по мужу В., а теперь написано: Г.Я.В., урожд. Л. Увы и ах! Еще написано: врач, жена свенцянского мещ….

________

21 октября 1914 г. мама возвращается к вопросу о тесноте и неудобстве квартиры:

 

— … Пеленки не сушатся везде, напрасно ты думаешь. Летом они сушились в задней прихожей и очень быстро, а теперь, под осень, они пробовали угнездиться в спальне у печки, Стефа даже устроила там веревку, но я с позором прогнала пеленки и срезала веревку, так что они сушатся в кухне на веревке, протянутой под потолком от тубы к клозету. В спальне теперь стоит так:

 

Рис. 15 (стр. 827 в тетр. 05)

 

На моем рисунке вышла комната гораздо обширнее (в ширину), чем на самом деле. Между колясочкой и кроватью может пройти только Женя, а между коляс. и стеной уже дедушка. В лаборатории я тоже немного переставила. Столик, за кот. я работаю, стоит у стены, что в кабинет, а у стены спальни стоит уже стол с инструментами, кот. я редко пользуюсь. Я делаю все анализы днем, если что-нибудь оставляю, то герметически закрываю в термостате, и каждый день после анализов основательно вычищаю всю посуду и убираю всю лабораторию. Так что он имеет плохой воздух по возможности мало. Но улица сама ужасная, шумная, вонючая, ребенка некуда выносить и слабым утешением для меня является то, что вырастают дети и в худших условиях…

________

7 декабря мама опять пишет о том же:

 

— … В этой квартире жить невыносимо. Теснота для ребенка, сыро, вечный стук с улицы (на счет него я отношу нервность мальчика). Это тебе известно. А тут еще в августе под моей спальней открылась большая молочная и оттуда идет затхлый запах сыра, кот., в особенности ночью, когда молочная закрыта, прямо невозможен. Я даже не понимаю, как я здесь проживу еще 3 месяца, положим, они устраивают какую-то вентиляцию…

________

9-го марта 1915 г. мама пишет о столкновении с хозяином:

 

— …За квартиру пришлось уплатить по 4 сентября, хозяин иначе не хотел и еще хотел устроить скандал за 50 руб., что он уплатил за меня штрафу. И все равно нет никакой надежды получить другую квартиру раньше, чем в июне-июле…

________

Маме очень хотелось подыскать другую квартиру. Но в связи с войной в Минске появилось много беженцев, да и других приезжих, квартиры сильно подорожали, и маме так и не удалось переехать. Так она и прожила в ней до самой смерти. А когда папа вернулся из Сибири, он тоже поселился там. И мы там дожили до августа 1919 года.

Саня в последний год жизни (1983) нарисовал для меня по памяти план маминой квартиры. Когда мы уехали из Минска в Гомель в 1919 году, ему было 5 лет, и он эту квартиру помнил. Но план относится ко времени, когда мамы уже не было в живых. Поэтому не было лаборатории, и был папин кабинет, а не мамин. Воспроизвожу его рисунок <рисунок Сани на кальке тоже вложен здесь в тетрадь>:

 

Рис. 16 (стр. 830 в тетр. 05)

________

Приведу теперь очень длинную выдержку из маминого письма от 21-22 февраля 1915 г. о ее положении и о женской самостоятельности вообще:

 

— … Ты, конечно, помнишь, что в письме от 6 II[4] ты писал о материнстве, женской самостоятельности и т.п. Вот что я по этому поводу думаю. При настоящем устройстве жизни человек не может быть счастлив; он не может жить всеми сторонами своего существования – что-нибудь безжалостно отрезывается. Я представляю себе такой строй, где «самодеятельная» женщина может быть и настоящей матерью, при современном строе это возможно только для редких счастливых единиц. Я не принадлежу к числу этих единиц и назвать меня победительницей, сказать, что я совместила материнство и самостоятельность – можно только от недоразумения. Какая же я победительница? Я побежденная! Я подчинилась социальному ярму, подчинилась закону борьбы за существование и отказалась от главной задачи своего материнства. Единственное место в мире, где я действительно незаменима – мирок моего ребенка – я покинула. И общество услужливо пододвинуло мне другую женщину, кот. оно тоже заставило покинуть своего ребенка, и я за деньги купила ее, чтобы она заняла мое место у моего дитяти. Жизнь сломила мои, кажется, самые прочные принципы и я взяла к нему кормилицу. И как жестоко я за это наказана. Когда в сумасшедшем доме ее Ариночка умерла в прошлом месяце от воспаления легких. Стефина дочка умерла, а Стефа все уверяет, что я лишаю ее здоровья с моим мальчиком. И Саня… Саня развивается не так, как мне бы хотелось, у него экзема на щеке. М.б. было бы, если бы я его кормила, то же, но м.б. и нет…

… Как нарочно я эти дни ужасно занята, довольно много анализов, пропасть работы в больнице, масса пациентов на дому (все беженцы и запасники). У меня положительно нет времени дышать, и если для Сани находится время, то это достигается ценой перенапряжения моего организма. В эти дни я особенно много думаю о «материнстве и самостоятельности. Итак, сначала принципиально. Я считаю, что деятельность вокруг моего ребенка не «между прочим», а самая важная деятельность. Ничто не говорит больше душе женщины, не соответствует ее потребностям и ни в чем не может больше проявиться ее индивидуальность, как в уходе за ее собственным ребенком, — ухода, в котором в первый год ее никто не может заменить. Я считаю, что в совершенном строе женщина в первый год отдается своему дитяти; когда же оно старше и не требует силы всего человека к себе или требует услуг специалистов, кот. больше ему дадут, чем мать, — она более свободна и занимается всем, чем хочет или в чем полезна и т.п. НО всегда у матери – как и у отца – ребенок не «между прочим», не маленький гость в доме, а играет существеннейшую роль в распределении их жизни, беспрестанно связан с ними и они влияют на него, что возможно только при постоянном общении.

Практически как же обстоит дело со мною? С тех пор, как появился Саня, он стал у меня № 1. Но я не отказалась и ни от чего другого, частью не могла отказаться, а частью не хотела, пот. что у меня разнообразные интересы, жажда деятельности и т.д. И вот я пытаюсь все это совместить. И выходит скверно, я все делаю плохо, все не на 5+, а Сане, кот. мне важнее всего, я даю меньше всего. Я вожусь в больнице и думаю: здесь мог бы отлично работать другой, никто бы этого не заметил, а там, у Сани, когда работает другая – таки скверно. Когда я делаю анализы, я думаю: вот я работаю и зарабатываю на мамок, нянек, колясочки, фотографии и т.п. И он и я были бы счастливее, если бы я столько не работала, жила бы с ним в одной комнате и сама бы его кормила и нянчила.

Но я работаю хуже не потому, чтобы я потеряла интерес ко всему. Нет, интерес у меня есть, но у меня нет времени. Естественный предел это 24 часа в сутки. Тут уж ничего не поделаешь. И вот я себя спрашиваю: естественно ли, чтобы человек прочно, надолго так устроил свою жизнь, чтобы вечно торопиться, никогда не отдыхать, никогда не досыпать и т.д. И вот, относительно этого я и думаю, как перестроить свою жизнь. Я не хочу отказаться от возможности общественной деятельности по многим соображениям, из кот. ты на некоторые очень верно указал. Я не хочу и не могу отказаться от материальной самостоятельности (она и тесно связана с твоей материальной независимостью). Я не хочу отказаться от моей семьи; вот ведь ты при всей своей ко мне внимательности и заботливости не сможешь отказаться от  «присущего мужьям всего мира желания, чтобы жена была свежей и т. д…». Да оно и естественно:  что это за домашний очаг, когда жена в момент отдыха хочет только спать?! Саничке я отдаю последние капли своей силы, ну, а если будут еще? Ведь и ты не будешь отдаваться детям; ты будешь ожидать увидеть, что детям все сделано, будешь, когда будет время, оказывать на них моральное влияние.

Так вот загадка, кот. трудно разрешить. Как устроить, чтобы от Гитты Яковлевны имели нахес и муж, и дети, и дело и она от них? И мне крайне важно слышать твое мнение и я его с нетерпением жду…

________

(Папиного ответа нет:  почти все его письма за 1915 г. утрачены).

 

А еще раньше, 15 сентября 14 г. мама писала:

 

— …Я тебе сделаю одно признание, кот. самостоятельной женщине стыдно делать и я его делаю тебе на ушко: с тех пор, как у меня есть муж – и еще гораздо больше с тех пор, как у меня есть дитя – мне стало неприятно, что я работаю ради денег. У меня даже есть известное озлобление против судьбы, кот. заставляет меня работать срочно и не дает мне отдаться моему дитяти, так что напр. Женьке было лучше, чем Сане: ее кормила мать, а Саню наемница. Я скажу больше: я не смогу другой раз это выдержать и если у нас будет еще одно дитя, я буду сама кормить, во что бы то ни стало. След. у меня большое пристрастие к семейной жизни теперь…

________

4.

19-го июля 1914 г. (по старому стилю) началась война. Добравшись до Яланского, папа делится с мамой своими первыми мыслями по этому поводу (26 августа 14 года):

 

— … Все интересы получили такой сдвиг и все так полно войной, что я не могу пока найти нити, связывающей настоящее с тем прошлым, которое я оставил, когда угодил в тюрьму. Правда, я и в тюрьме прочел несколько газет, но это было отрывочно и в глухое время. Ясно, что и мои мысли заняты главным образом войной, но в том, что я читаю, меня очень многое удивляет, не все понятно. Когда я в вагоне стал читать первые сведения о войне, и когда размеры ее стали вырисовываться, я сразу сказал товарищам, что мне рисуется картина из «Войны в воздухе» Уэльса. Мне немного смешно, когда либеральные газеты вопиют о «жестокостях немцев» над мирными иностранцами и в то же время все без исключения полны воодушевления и патриотических чувств по отношению к самой войне, которая по своим ужасам и бескультурности превзойдет все, что только можно было себе представить. Достаточно только в воображении нарисовать себе картину взятия Брюсселя, Парижа или даже Львова и Кенигсберга. Ведь это такое разрушение стольких очагов культуры и растоптание грубыми солдатскими сапогами всего, что так дорого культурному человечеству, что в сравнении с этим все «жестокости» над курортной публикой просто мелочи…

…Я прихожу к выводу, что тот уклад жизни, к которому я до сих пор приспособлялся, навеки разрушен, и что трудно определить, к чему следует подготовляться в той новой жизни, которая должна наступить. Чем заниматься? Раньше мне в общих чертах все было ясно, а теперь – ничего не знаю. У меня с самого начала войны сложилось убеждение, что какие бы разрушения не произвел этот могучий вихрь, проносящийся над всем земным шаром, какие бы последствия они не имели специально для России (победа или поражение), одно ясно: атмосфера будет очищена, старое будет насыщено озоном и быстро сгорит, чтобы очистить место новому. Что будет потом легче двигаться – в этом я не сомневаюсь и скорее в случае победы, чем поражения, но и в случае поражения…

… Я не знаю, как живут мои друзья, но полагаю, что им очень тяжело и что некоторые из них мне завидуют…

________

Кстати сказать, папа все время помнил о друзьях и упрашивал маму отыскать их и связать его с ними, горько жаловался, что это не получается. Из конспиративных соображений папа и мама не упоминают их фамилий, а имена и партийные клички, за исключением немногих, мне расшифровать не удалось: слишком мало возможностей. Но связаться с большинством из них так и не удалось: многие из них сами были в тюрьмах и ссылке, а почти все остальные – за границей.

Уже 13 августа 14 года при маминой больнице открылся лазарет для раненых (всех национальностей), и мама тоже стала там работать. Работы становилось все больше и больше. 14 декабря 1914 г. мама пишет:

 

— … У нас в лазарете я уже видела такие разнообразные типы солдат – и татары, и карелы, и великоруссы и казаки и всякие. Когда-нибудь расскажу тебе о них…

________

В Минске появилось много беженцев. В письме от 7 июля 1915 г. мама рассказывает об одном из них:

 

— … У нас тут видишь много таких сцен. Много людей, кот. не знают, где их близкие, где их имущество, где они сами будут завтра. Думаю, что на этой почве должно быть много психических заболеваний. Мне в больнице приходится видеть различных таких оторванных и смятенных людей. В общем, удивительно, как люди ко всему привыкают. Казалось бы, человек, потерявший всю свою семью, должен бы ни о чем другом не думать, а он… ничего себе, помнит о своих боках и т.п. И начинает казаться все это сном. У нас лежит больной, кот. во время бомбардировки Лодзи спал в комнате 3-ьего этажа. Семья его была где-то на улице. Дом загорелся, он проснулся, когда уже горела дверь, и выбросился из окна. Упал на связку вышивок, кот. соседи выбросили из другого окна, и переломал себе позвоночник. Его в бессознательном состоянии отнесли в польскую больницу. А когда он очнулся – больница со всеми больными уже выехала из Лодзи, он был уже в Варшаве. Лодзь была в руках немцев, а про его семью никто ничего не знал. Он был парализован, лежал по больницам, в конце концов, попал с целой партией к нам. Он начинает немного двигать ногами и это его очень занимает. Про свою жену и детей он эпически говорит: «Там было много обвалов домов, их, верно, засыпало, а то, если бы они были живы, они бы меня нашли на краю света». Он говорит это и вообще все рассказывает так спокойно, как про другого, и начинает казаться, что ничего такого не было, что он это все выдумал. Но, к сожалению, это слишком правдоподобно…

________

А в предыдущем письме от 30 мая 1915 г., посвященном почти исключительно первому Саниному дню рождения, мама упоминает о другом беженце:

 

— … У меня, вернее надо мной, стоит молодой человек беженец, [он] нездоров, как все они, невралгией, истощением сил и малокровием. Он как смола тянет мне про свои бесконечные недуги на плохо мне понятном польском жаргоне, но я знаю, чем он болен. Он из Жирардова и болен войной и всем, что из нее произошло…

________

В письме от 7 августа 15 г. мама описывает положение в Минске:

 

— … Ты знаешь, конечно, из газет обо всех событиях последнего времени и понимаешь, как это все отражается на Минске. Правда «бедные» беженцы у нас теперь меньше задерживаются, пот. что их посылают дальше. Но все-таки город переполнен, кишит приезжими (считают, что в Минске теперь 250 тысяч жителей), кишит всевозможными учреждениями, кот. заполнили все пустые уголки, щелочки, спрессовали жителей в значительной степени. Реквизированы не только учебные заведения, залы и т.п., но и многие дачи, и некоторые частные квартиры. Все это создает особую нервность настроения, кот. еще усиливается от того, что Минск все приближается к самому театру войны. Все чрезвычайно вздорожало, напр. по таксе кварта молока – 10 к (а за Саничкино я плачу 15), всегда нет свободного уголка, то вдруг не хватает мелочи и разносятся по городу самые тревожные слухи. Вообще тревога родится моментально, растет как гора, лопается как мыльный пузырь и опять появляется другая. Люди трусливые собираются уже уезжать из Минска, но это, конечно, очень глупо. Немца в Минск, конечно, не допустят, не дожить ему до этого, он раньше подавится. Но все-таки допустимы такие условия, при которых людям, как я, с маленьким хрупким ребенком, с родителями стариками и т.п., пожалуй, удобнее будет жить в более мирных условиях. И тогда, — если я смогу расстаться с папой и мамой, если мне не надо будет ехать на службу куда-нибудь, — тогда осуществится предсказание, кот. тебе сделали в прошлом году, и ты будешь зимовать таки в Яланском, но со своей семьей. Конечно, об этом говорить преждевременно, но теперь такое время, когда возможны сюрпризы…

________

Обстановка в Минске становилась все тревожнее. Мама всерьез обдумывает вопрос об эвакуации. 23 августа 15 г. она пишет:

 

— … Папа и мама ни за что не хотят верить в серьезность положения. И говорят, что не двинутся с места. Как это они оставят свой дом, свои бебехи, да и у папы есть дрова на станциях, и деньги в делах. Но это все, конечно, до первого аэроплана. Как только жить в Минске станет опасно, они переменят, я надеюсь, свое мнение. Но все-таки сдвинуться им будет нелегко. Мне тоже из-за больницы. Я ведь не хочу первая бросать учреждение в трудную минуту его жизни. Так что я боюсь, что мы не уедем спокойно, как другие делают уже теперь, а удерем в чем стоим и с величайшими неудобствами. Тогда будет очень важно иметь наличные деньги. Папа клятвенно уверяет, что тысячи полторы у него всегда будет при себе. Тогда мы, конечно, выберемся – но мне надо будет тогда зарабатывать, чтобы жить нам всем. У меня есть проэкт, чтобы тогда Фридочку отослать к Мане, а папа и мама чтобы поехали тоже в Ялань. Но ведь это село – след. они не могут там жить…

________

2 сентября 15 г. мама продолжает:

 

— … Настроение у нас не улучшается, и стало еще хуже. Хотя многие уезжают – на вокзалах и в поездах невыразимая теснота, появились объявления о передаче квартир и комнат – но в Минске уменьшения населения совсем не заметно, жизнь кипит ключом, все улицы полны народом, достать что-нибудь очень трудно. К тому же в Минске много войска и многим солдатам не дают хлеба натурою, а дают деньги. Вследствие этого в Минске уже целую неделю «хлебный голод». Пекаря лихорадочно пекут и у них забирают хлеб прямо из печи. Пекарни большую часть дня закрыты и на них надписи: «в 4 ч. будут свежие булки» и т.п. и к назначенному сроку возле них хвост, как в театре у кассы. Когда раздается слух, что в какой-нибудь лавке есть сахар, возле нее очередь в 200-300 человек и стоит городовой для порядка. Впрочем, на днях будет продажа сахару городом. Спички стоят 3 к коробка. А чтобы чего-нибудь достать на базаре – надо идти туда в 6 ч. утра. Некоторые знакомые наготовили себе запасы, напекли сухарей, имеют дома муку и т.п. Слухи вообще самые тревожные, в особенности из окрестных местечек, где мирному населению приходится иногда туговато. Кажется, пора уезжать?? Ну, и я не еду. Во-первых, мама не хочет. Папа накупил дров в окрестностях Минска и, конечно, если уедет, потеряет все свое состояние – дрова погибнут, и дом – если в Минске действительно будет неприятель, сожгут и разграбят. Но папа не боится всего этого и, в случае крайности, т.е. если будет совершенно ясно, что немец в Минск непременно придет, и скоро придет – собирается уехать с семейством и имуществом на своих 3-х лошадях. Конечно, когда начнут летать аэропланы, мама тоже станет мягче и откажется от своей идеи – разделить участь Минска, так что в случае крайности, они уедут. Но мне бы следовало уехать до крайности. И теперь ехать в поезде нужно иметь хорошее здоровье, а потом – это будет нечто ужасное – у нас в больнице есть несколько беженцев из Белостока и т.п., кот. заболели исключительно от пути. Вынесет ли такую дорогу Саничка? А ехать на лошадях? Это гораздо удобнее, но сможет ли Саничка ехать осенью неделю на лошадях? Ведь вся дорога устлана детскими трупиками, говорят!..

________

Пятого сентября в Минске была объявлена сплошная эвакуация. Из него стали вывозить интендантство, учреждения, банки. Мама пишет 7 сентября:

 

— … Все это делается лихорадочно, улицы гремят от подвод, забирают всех возчиков, какие только есть в городе, проходят массы войск, целые обозы. Настроение в городе взвинченное до нельзя, продукты первой необходимости: хлеб, булки трудно достать. Работа в больнице невыносимо трудна. Служителей почти нет, русское простонародье усиленно уезжает, т.е. хочет уехать, пот. что нельзя достать билетов. Словом, скверно.

Наши дела. Конечно, ехать очень скверно, т.е. в высшей степени скверно. С ребенком, особенно с таким, как Саничка, кот. еще очень беспомощен и не получает груди – прямо опасно. Но ведь оставаться тоже опасно. Так лучше, пожалуй, ехать. Так как это ехать, оставив папу с мамой одних?..

________

Мама мучительно колеблется, боится и за Фридочку (ей 12 лет), правда, есть некоторая возможность отослать ее с оказией к М. в Астрахань. Мама продолжает:

 

— … Видишь, как мне теперь. Я боюсь ехать, я боюсь оставаться, я не знаю, как с Фридочкой делать, я боюсь за папу и маму, я стыжусь покинуть больницу в такой момент (еще я тебе не написала, что у нас были случаи настоящей холеры). Словом плохо, плохо.

Арчик, что с нами будет?! Что будет с нашим цветочком, с нашим сыночком, с крошечкой Саничкой, милые голубые глазочки мои. Все беженские дети приезжают больные, а здесь может в них бомба попасть…

________

22-го сентября мама послала папе телеграмму:

 

— … Стало спокойнее пока остаюсь выезжая телеграфирую.

________

24 сентября мама отправила Фридочку с оказией в Астрахань. Рассказав об этом, она пишет:

 

— … Дела теперь так: из Минска выехало много народу. 1) все люди богатые и независимые, 2) почти все чиновники, 3) почти все беженцы. Правда, беспрестанно прибывают новые беженцы  (напр. на той неделе громадный прилив беженцев из Сморгони) и на лошадях и в поездах – но они постоянно и отливают. Затем войска в самом Минске стало гораздо меньше. Так. обр. население Минска уменьшилось. Но ведь не все и уехали. Осталось много и очень много народа, кот., как я не знают, как быть. Меня, главное, задерживают папа и мама. Что они не решаются – это понятно. В особенности потому, что у папы есть на станциях много дров, это весь его капитал, и они понемногу продаются. Если бы это положение продлилось до весны, папа бы вылез со всеми своими деньгами и мог бы свободно ехать. Всякая неделя, что он здесь сидит, ему очень полезна, поэтому он все оттягивает свой отъезд…

________

Положение на фронте стабилизировалось, и немцы в Минск до 1918 года так и не вошли. Они вступили в него только после Брестского мира, а после поражения Германии и революции в ней в ноябре 1918 г. они убрались восвояси.

И, наконец, 10-го октября, мама сообщает, что кризис миновал. В Минске введено затемнение, а в 11-12 ч. Утра каждый день прилетает немецкий аэроплан; он покружится – и улетает. Все так к нему привыкли, что даже Саня, когда говорят «аэроплан», показывает ручкой на небо. Мама пишет:

 

— … Перепугались, правда, все очень, когда на 2 октября ночью пролетал цеппелин и сбросил двадцать бомб на оба вокзала. Всю ночь бухало, все дрожали от страха в постелях, и у меня даже, далеко от вокзала, дребезжали все стекла в окнах и бутылки. Обвалились у вокзала несколько домов, и был большой пожар, но сами вокзалы остались невредимы. А с того времени спокойно, последние дни даже нет аэропланов, продукты в городе тоже есть, правда фунт булки стоит 15 коп., но легко достать, вообще все легко достать, кроме сахара и керосина…

… Словом все входит в норму, и я могу, как мечтала, не двигаться с Саничкой до весны…

________

5.

С самого начала войны мама была чрезвычайно перегружена работой. Это продолжалось все время за исключением короткого периода сентябрьского кризиса 1915 г., когда люди бежали из Минска, и анализы исчезли. 9 марта 1915 г. мама писала:

 

— … Кажется, я тебе не писала почти неделю. Говорю «кажется», пот. что я совсем обалдела. В больнице нет краю работе. Совсем не видно, что перед пасхой. Были дни, когда число больных, кот. я должна осматривать, стационарных, было 140-150! Анализов тоже довольно много, да еще воспаление легких Авд. Ром., да Саничкина Щечка, да беженцы и т.п. Но вчера и сегодня уже легче. И я начинаю осматриваться вокруг себя. Я посмотрелась в зеркало и нашла, что имею жалкий и растрепанный вид, под глазами у меня круги, два пальца нарывают (слегка), да ожог (крошечный) на руке. Ботинки у меня порваны, и все мои костюмы держатся на булавках и снисхождении публики. Я решилась кутнуть и купила себе ботинки (8 р, подумай, как дорого!), нижнюю юбку (1р 80 к). Еще куплю юбку, блузку, калоши, масленку и молочник. Я неожиданно разбогатела: Авд. Ром. послала мне за восп. легких 20 руб. И, несмотря на все мое сопротивление, мне пришлось их оставить у себя. Я думаю купить стульчик для Сани, чтобы сидеть у стола. А писала я тебе, что у меня украли 11 рублей? Это было грустно…

________

В декабре 15 года маме стало еще труднее. Плохо обстояли дела в больнице. Летом 1916 года она собиралась к папе в Сибирь и по этому поводу писала:

 

— … Вот уже 24/XII, прошла половина зимы, и наше свидание делается все более и более близким. Я его так жду, как люди ждут пришествия Мессии, т.е. как чего-то такого, что покончит все дело сразу. Мне кажется, что тогда я уже не буду ни злой, ни раздражительной, ни неприятной (я теперь такая и меня это очень угнетает), не буду делать слегка анализов, холодно относиться к беженцам, и волосы у меня не будут вылезать. А вдруг это не будет такое абсолютное благо? Там тоже будут житейские мелочи, и я могу оказаться перед ними такой же слабой, как здесь. Но ведь ты там наверно будешь! И будешь такой, каким я себе представляю?

У нас попрежнему много работы, путаница и суматоха. Северопомощь здания пока не заняла, а только собирается начать ремонт.[5] Затянется это верно до тех пор, пока беженцев выселят из Минска или пока война кончится. Пока туда больных не принимают, и у нас попрежнему нет мест, больница переполнена, и нет денег для приличного содержания больницы. В тифозном бараке целую неделю не было вовсе прислуги, никто туда не хотел идти, там 3 служит. одна за другой умерли от тифа. Какой же дурак пойдет туда на 7 р. в месяц, когда на поденной работе женщина в Минске получает теперь 1 р. в день! Днем больных (19 человек!) оставляем на старуху богаделку, а ночью на произвол судьбы.

Наконец назначили 15 р в месяц жалования и сразу нашлись две пляги[?], перенесшие у нас же тиф. Так что там уже есть хоть что-нибудь. Сестра милосердия тоже ушла оттуда. Она, правда, тиф уже имела, но зачем ей сидеть у нас за 30 р в месяц, скверный стол, и переносить грубое обращение со стороны смотрителя, главного врача и т.п., когда в Северопомощи ей платят 120 р. в месяц и она целая баронесса! Словом, я чуть не получила разрыв сердца в тиф. бар. И виновата во всем администрация больницы. Теперь легко получить субсидию в сто тысяч и в сколько угодно, больница могла бы теперь стать на высоту, а вместо того она распадается и скоро ничего не будет, кроме голодных богадельников. Как жалко, что я не ушла из больницы лет 5 тому назад. Если бы я так же старательно работала в каком-нибудь другом учреждении, то бы сияла, а здесь это, как в бездонную яму…

________

В письме от 30 декабря 15 г. мама снова пишет о больнице:

 

— … Больницы для беженцев пока нет. Северопомощи не позволяют, О.З.[?] тоже какая-то задержка. Пока помещение пустует, а больница переполнена. Каждый день отказываем больным и это меня держит в нервном состоянии. Вообще у нас в больнице большие неприятности. Теперь еще Лев Яковлевич[6] нездоров и не ходит уже несколько дней, и я болтаюсь одна по больнице, работы у меня много, и я киплю как в котле. Ничего не делаю как следует и зла неимоверно. За время болезни, когда я навещала Л.Я. 2-3 раза в день, я его разагитировала, и у него теперь целый список необходимейших реформ, но выйдет ли что-нибудь из этого, не знаю…

________

А 8-го января 1916 г. совершенно измученная мама пишет:

 

— … Не сердись, что я тебе мало пишу. Тут дело не только в том, что нет времени, это пустяки, но дело в настроении. Ты меня вообще не узнаешь. Я стала такая раздражительная и злая, что со мной слова нельзя сказать, я чувствую, что у меня даже лицо стало злое, как у осы. Хочешь писать, сядешь, а в голове только пустота и тошнота. Не говорю, что есть объективные условия для этого. Я много работаю, в плохих условиях, но это совершенно не важно, и моя работа имеет много хороших сторон, и вообще хороша, как всякая работа, — но просто, у меня расстроились нервы, я считаю, на почве общего переутомления – и я надеюсь, что, когда я отдохну какой-нибудь месяц, я стану совсем другая. Во-первых, я очень раздражительна, во-вторых, пессимистична. Мне все представляется в самом мрачном свете. Что будет с Маней – так представляется самое скверное. Какой будет Саничка – так Бог знает что. Даже наша будущая жизнь, кот. должна быть веселой, бодрой и дружной – представляется мне какой-то слякотью. Мне представляется, что я забыла всю медицину, что гожусь только на хозяйственные распоряжения, грызню со смотрителем и т.п. и то только в наших условиях, а попаду в другое место, так совершенно потеряюсь. Мне кажется, что я забыла бактериологию и только делаю механически те несколько реакций, кот. требуются привычно в Минске (это, в сущности, верно, потому что я вечно тороплюсь и мне некогда поработать для себя). Вот такие у меня все мысли, от кот. делается кисло во рту. Надеюсь, что это только от переутомления и скоро пройдет, а то ты со мной разведешься, на что тебе такая холера?..

________

Папу это письмо чрезвычайно задело и обидело. Он отвечает 28 января:

 

— … Хлестнуло меня как бичем твое представление о нашей будущей жизни как о слякоти. Я и теперь при повторении этого выражения чувствую себя глубоко оскорбленным. И хотя я знаю, что оно брошено в припадке общего раздражения и им я могу измерить всю силу твоего переутомления, но меня все-таки и теперь оно ранит и жжет. И еслиб я мог думать, что в нем есть хоть капля серьезности, для меня весь твой приезд сюда был бы отравлен вконец! До чего же ты доработалась, Гитинька, и до чего ты устала! Эх, как бы тебе скорее оттуда вырваться и отдохнуть. Ведь еще целых 3 месяца, целых ¾ года…

________

Наконец, открылась новая больница, и мама стала в ней работать. Прибавилось и работы и неприятностей, но и жалованья, а маме в связи с поездкой к папе (и трехмесячным отпуском для нее) необходимо было много денег. И, наконец, мамин организм не выдержал: она заболела возвратным тифом. Болезнь протекала очень тяжело. Мама стала писать папе открытки только с 23-го февраля, а до того ему писал дедушка. Одну из своих открыток (от 19 февраля) дедушка кончил словами: «Бог да спасет ее!!». Саня во время маминой болезни находился у бабушки. Наконец, 3 марта мама подробно описала папе течение своей болезни:

 

— … Дорогой мой! Я тебе очень давно все пишу одни открытки, а теперь вот собралась написать настоящее письмо. Только мне очень досадно, что все не устанавливается у меня настоящий мой почерк. Так вот, про мою болезнь ты знаешь, что я давно уже чувствую себя переутомленной, вообще чувствую «раздражительную слабость» (это такой медицинский термин). Не помню, писала ли я тебе, что после Жени Саничка был болен, кашлял и охрип. Я очень беспокоилась, сама с ним возилась по ночам, вероятно, я от этого совсем устала. Возвратный тиф передается через укусы насекомых, главное, блох. Неужели только теперь случился такой укус? Словом, я в пятницу 5/II в 12 ч. в больнице почувствовала ужасно злое настроение и озноб. Я очень обрадовалась, что озноб, что я, значит, вообще не злючка, а только от простуды.

Т была 37,8; вечером дома 38,3, завтра утром 38,5, а вечером уже 39,5. И сразу ужасно плохое самочувствие, так что я на завтра же не могла сойти с кровати сама. Я сразу думала, что у меня или Recurrens (возвратный тиф) или оспа. Оспой я очень имела случай заразиться, но я, видно, невосприимчива. Если бы я была убеждена, что это Recurrens, мне было бы легче, пот. что я знаю, что это непродолжительно, и я бы тебе совсем об этом не писала, а написала бы, когда бы все прошло, но д-р Поляк почему-то решил, что это брюшной тиф, он привозил и д-ра Лунца и они сообща это решили. А брюшной тиф болезнь продолжительная, и очень скверная. И такой брюшной тиф, с таким тяжким началом, я бы ни за что не выдержала. Я, вообще, оказывается, очень плохо переношу высокие t и перенесла эту штуку со всем напряжением своих сил. На 5-й день утром мне было очень и очень скверно. Л.Я. был утром и сказал, что приедет днем с д-ром Лунцем, а в 12 ч. я стала потеть и в час времени t упала с 39,6 на 35,0. Мне, конечно, стало сейчас же легче, и я чувствовала себя воскресшей из мертвых. Но все 7 дней, что  у меня не было жару, мне было не по себе, аппетита не было, слабость и дурное настроение. А в среду, 17/II у меня опять повысилась t и начался II приступ, кот. продолжался всего 4 дня, но был гораздо тяжелее первого. Т дошла до 40,8, чувствовала я себя ужасно, мне казалось, что каждую минуту у меня перестает биться сердце. А в воскресенье в 5 ч. утра у меня был настоящий коллапс (это такой упадок деятельности сердца), я чувствовала, что сию минуту падаю в обморок, и перепугала бедную маму с Аннушкой ужасно. Мне делали холодные ванны в субботу и в воскресенье, и Л.Я. очень за мной ухаживал. А когда было совсем скверно, в воскресенье вечером опять начался пот, и t упала с 40,8 на 35,0. Теперь у меня уже 11-й день нормальная t, т.е. ниже нормальной, всё 35,0, да 35,5. 3-й приступ, действительно, большей частью не бывает, и если бывает, то очень короткий, и я твердо рассчитываю, что у меня не будет. Вся эта история мне была очень тяжела, мне было гораздо, гораздо хуже, чем при сыпном тифе. Собственно, возвратный тиф дает меньшую смертность, чем сыпной, но я его очень трудно перенесла, и Л.Я. говорит, что очень за меня боялся. Я еще себя чувствую очень слабой. К тому же, на высоте лихорадки у меня оказался в моче белок и цилиндры, это уже почти прошло, я уже ем мясо, но мне это очень неприятно, я боюсь, что почки у меня «место наименьшего сопротивления» и первые страдают при всякой вредности. Вот такую холеру ты себе взял в жены, бедный мальчик.

Саничка со 2-го дня моей болезни у бабушки, он начал у нее ходить самостоятельно, и я его так давно не видала. Завтра еду к нему, он меня верно не узнает. Скучаю по нем невыносимо.

Эта болезнь была совершенно лишняя, не то, что сыпной тиф, кот. в конце концов имеет почти всякий больничный врач. Я чуть не умерла, потеряла очень много сил и здоровья, потеряла очень много денег, кот. нам теперь так нужны; насмерть перепугала и истощила бедную мамочку, тебя тоже. Ну, что же делать. Слава Богу, что хоть не брюшной тиф, а то бы я и теперь лежала в жару, если бы вообще жила на свете. Ужасно боюсь теперь болезней, и в жару давала себе слово, что больше никогда не буду показывать сестрам примера, что врачи не должны бояться больных. Но эта трусость уже проходит, и, я надеюсь, совсем пройдет…

… Мне было очень жаль, когда я была больна, что тебя тут не было. Так хотелось, чтобы был близкий любящий человек: мама и папа были просто подавлены. Я была благодарна очень хоть Л.Я., что он обо мне так заботился…

… Уверен ли ты, что мы с Саней имеем в Яланском право жительства, что об этом не надо специально хлопотать и что нас оттуда не вытурят?

________

А в открытке от 24 февраля мама написала:

 

— … Все-таки я очень рада, что я жива…

________

6.

К весне 1915 г. папа в Яланском вполне обжился. Как я уже писал, почти все его письма за 1915-й год пропали. Но вот большой отрывок из сохранившегося его письма от 5 мая 1915 года, очень выпукло и живо показывающий его тогдашнюю жизнь:

 

— … Весна у нас в полном расцвете. Третьего дня и вчера уже выпали дожди, вчера был первый весенний гром. Мы уже начали работы в огороде при нашем доме. Главный работник, конечно, не я, но я уж тоже раскопал три больших гряды. Будет у нас своя картошка, свекла, морковь, лук, брюква, бобы, капуста. На дворе будут цветы. Устраиваем клумбы, сегодня посылаем в город за семенами. На дворе у нас скамьи, устроим стол и будем на дворе чай пить. Вчера шутили, что приехали на дачу, что многие жители больших городов дали бы многое, чтобы попасть на такую дачу, где до леса несколько десятков шагов, где кругом деревня, при даче цветы, огород, о хлебе насущном не приходится думать, никакой житейской суеты нет: сиди себе да вдыхай полной грудью чистый воздух полей и лесов, да почитывай книжки. И все действительно было бы так, еслиб не некоторые обстоятельства…

Только что играл с деревенскими мальчишками (самому старшему 10 лет) в «шило». Каждый имеет свою ямку (луну) и стоит при ней с увесистой палкой. Невдалеке доска, а на нее ставится невысокая чурка (шило). Один бросает в это шило палкой, должен сбить далеко, другой «караулит», т.е. ставит это шило на доску и следит, куда оно отброшено. Как только отброшено, бегут оба – и караульщик за шилом, и бросивший палку за нею. Караульщик должен успеть поймать шило и спешить захватить им пустующую ямку (луну). Успел, тогда тот караулит; не успел, тогда опять караулит.

Увлекся, попал в караульщики (положение невыгодное), а мальчишки отбрасывали шило далеко, и я запыхавшись бежал за ним и очень долго «караулил». Мальчики говорили мне «ты» и все время старались лучше меня играть и большой разницы между собой и мной повидимому не чувствовали. А потом пришли гурьбой к нам по «коробоцки». И мне бы уже хотелось играть в шило с Саничкой и его товарищами и видеть его запыхавшимся и раскрасневшимся и слышать его веселый смех и как он зовет меня «папа». И я вспоминаю, что его папе будет тогда больше сорока лет, и мне становится грустно.

Читала ли ты, как закатили Волю?[7] На меня это произвело потрясающее впечатление, и есть даже некоторое чувство неловкости: я вот прохлаждаюсь здесь, и мне сравнительно хорошо, а он бедный… Выдержит ли? Ужасно.

Появилась у меня уже пару недель ученица, девочка лет 14-15-ти. Мать, отбывшая, повидимому, каторгу, служит в больнице, отец еще теперь на каторге, за что – не знаю. Девочка валандается, уже была даже в прислугах, а теперь готовится к экзамену на учительницу. Я ее и готовлю, конечно, бесплатно. Урок сам по себе не особенно интересный, но мне приятно.

Прервал на короткое время письмо. Приходил человек с просьбой написать прошение. Кстати сообщил, что одна знакомая зарезала теленка. Побежал узнать, не уделит ли нам части. У нас уж долго держится мясной кризис. Около месяца питаемся картошкой, яйцами, молоком, сметаной, да в последние дни добыли рыбу. Пища недурная, легкая, но так как мой сожитель-повар не очень искусен по части кулинарных выдумок, то немного приелось, и по мясу мы стосковались. Теперь добыл 5 фунтов телятины и заканчиваю письмо-винегрет.

Мой внешний вид довольно экзотичен. Зеленая куртка, подряхлевшая от лет (ведь ей целых 6 лет); панама, к которой я пришил снизу шнурок, закидываемый за подбородок (как у детей), чтобы ветер ее не сносил; ботинки, но которых нельзя уже отыскать основной субстанции из-за всяких надстроек и придатков; их уже трудно чистить и потому они не особенно изящны, а при даже не совсем внимательном обзоре их можно найти и некоторые зияющие раны, кот. вряд ли дождутся своего излечения; палка моя – само естество, т.е. просто ветвь, срезанная с березы. И то я выгляжу здесь довольно прилично и многие, пожалуй, меня считают франтом. А ты бы со мною вряд ли прошлась по улице. У тебя хотя тоже, как ты писала, разные недохватки в туалете, но все это ведь недохватки скрытые, мало-внимательному взору недоступные. Не думай, что это я опустился. Это только давление внешних обстоятельств. Получу ботинки, блузы, пиджак и опять расфранчусь. Я, между прочим, вспомнил, что  у меня был белый пиджак, кот. бы здесь очень и очень пригодился. Когда я писал тебе, я о нем совершенно забыл, а теперь уже наверное поздно, так как посылка верно уже в пути. Если не поздно, приложи и его, а если опоздал, на всякий случай пошли в следующей посылке, когда таковая будет. Не пригодится на это лето, пригодится на следующее. А что и следующее придется проводить здесь, я уже почти не сомневаюсь.

Сегодня канун Шовуэс, а я этот праздник всегда очень любил.

Будь здорова, Гиттинька. Тебя я очень люблю и Саничку тоже.

Целую крепко вас обоих. Твоим домашним и остальным привет сердечный. Твой Арон.

________

А 26 ноября 1915 г. мама писала:

 

— … Видела вчера твоего знакомого заложника, Рудермана. Ко мне пришли два других и сказали, что он имеет от тебя поклон, но не может ко мне приехать, пот. что нездоров. Я и съездила к нему, у него маленькая инфлуэнца. Очень милый старичок, рассказал мне, что ты очень хорошо выглядишь, что там большая компания и очень оживленно «совсем как в Минске», что тебя все любят и что твой главный приятель «генеральский сын». Очень одобрил мое намерение поехать к тебе весною, а то он говорит, все там с женами, один ты без жены. Очень рада, что видела его, и постараюсь кое в чем помочь ему…

________

Папа много читал в ссылке, занимался и писал. В одном из писем (31 декабря 1916 г.) он упоминает, что одну его статью приняли к опубликованию в петербургском журнале (каком?).

Папа находился далеко в Сибири и он никак не мог помочь маме в ее трудностях и бедах. И это его очень угнетало, как и то, что он вынужден был получать от мамы помощь. Он очень волновался за маму.

Война непосредственно до поры, до времени не затрагивала ссыльных. Но папа, конечно, чрезвычайно интересовался всем происходящим. Особенно его, как и маму, волновала судьба евреев. 4-го декабря 14 года папа пишет:

 

— … Твое описание жизни беженцев дает довольно живую картину. Читала ли ты в «Дне» фельетон-письмо одной сборщицы для евреев в Питере? Зашла к еврейке и та говорит: «Когда другим хорошо, нам евреям плохо, а когда другим плохо, нам еще хуже». Удивительно, с какой тяжестью это свалилось на евреев, и ты сравни, сколько шуму поднято вокруг поляков и как тихо вокруг евреев, как разрабатывается польский, украинский, армянский вопрос и как почти замалчивается еврейский. И я не понимаю, между прочим, куда делись мои знакомые литераторы, чего они молчат… Вообще тяжелая картина. Следила ли ты за докладом Кусковой, побывавшей в Варшаве, и за прениями в связи с этим докладом? В «Дне» перепечатана из польской газ. беседа с одним влият. бюрокр. о евр. вопросом. Программа: черта оседлости будет отменена, но не в деревнях; проц. норма будет уничтожена, но… постепенно. Много хлопот причиняют галиц. евреи. Как с ними поступить? А очень просто: содействовать усилению эмиграции. И вот бюрократ заговаривает об Уганде, о Палестине и т. под. Как это все великолепно! Если б не общий оптимизм, объективный, — было бы немыслимо все это перенести. А как делать тем, у которых этой веры в будущее нет? К счастью, не все зависит от этих бюрократов, и не все их пророчества оправдываются.

И весь ужас настоящего не колеблет моей веры в будущее и в не особенно далекое будущее. Логика объективных событий сильнее субъективных желаний…

________

Ах, эта вера в будущее!

27 апреля 1915 г. мама писала:

 

— … На этой неделе и вести с войны такие тревожные. Чувствуешь себя вообще под гнетом чего-то ужасного возможного и м.б. близкого. Все обыденные занятия теряют цену. Хочется сбиться в кучу, как овцы перед грозой, и молча смотреть на облачное ветреное суровое небо. Мне кажется, что у всех тут теперь такое настроение, еще больше, чем в начале войны…

________

21 мая папа ответил на это мамино замечание:

 

— … Мне в одном из твоих последних писем показалась очень близкой и понятной твоя характеристика настроения: «хочется сбиться в кучу, как овцы перед грозой, и молча смотреть на облачное ветреное суровое небо». У меня такого пассивного настроения нет, оно гораздо активнее, но я так живо представляю себе, как себя чувствуют теперь евреи – их подавляющее большинство – в наших краях. И когда я последние дни читал в газетах о последних ужасных событиях, передо мною все время стояла как живая эта картина овец, громоздящихся в кучу в предчувствии грозы. Настоящих овец в таком положении я ежевечерне наблюдаю из своего окна. Сегодня мне рассказывали, что говорят местные крестьяне о евреях под влиянием разных слухов и телеграмм. Раньше был пущен слух, что в Енисейск привезли массу веревок, чтобы вязать и бить евреев. Теперь думают, как бы избавиться от них. И вот создаются разные проэкты. Евреев всех надо перебить. Как и здешних? Чем они виноваты? Нет, их можно оставить в покое, только тамошних надо перебить. Затем, надо всех евреев переселить в одно место, чтобы они кормились друг другом. А то ведь они кормятся нами, без нас им трудно. А один совершенно невежественный, безграмотный крестьянин предлагает очень простую меру: все евреи должны носить особую одежду, чтобы всякий мог отличить его от христианина. Он бедный не подозревает, что его устами говорят средние века, что так когда-то было. И вот это больше всего подчеркивает нашу близость к средним векам. – Тут уже имеется еврей, который никак не может разыскать свою жену и детей. Они остались в Ковне, теперь по газетным сведениям всех евреев оттуда выселили. И он шлет одну телеграмму за другой в разные города, не получает ответа и ходит все время в страшной тревоге. – И хотя все примиряющий и далеко заглядывающий ум видит просветы, находит надежды в перспективе будущего, но как они тусклы в сравнении с морем горя, с теми ужасами, которые творятся. И почти не покидает меня чувство неловкости, какой-то виновности даже: ты вот сидишь здесь в покое и довольствии, а там… Ты постоянно в работе и суете, ты, наконец, варишься в том же котле, и у тебя, конечно, такого настроения нет. Ну а у меня ведь времени много, и все только об этом и думается. И тут как-то не с кем об этом вместе потолковать, или даже вместе помолчать. Прибывшие сюда евреи слишком чужды мне по духу и с ними нет общих мыслей и даже общего настроения. А товарищи-русские все это понимают, но я чувствую какую-то неприятность, когда затрагивается этот вопрос. Я всегда как будто боюсь, что они подойдут к нему не слишком тонко и что это меня затронет. Как не говорится с посторонними людьми о самом интимном. А прими во внимание, что с парой из них я в сравнительно близких отношениях, и общее понимание у нас создалось. И я не боюсь невнимания – оно есть, но боюсь, что не будет боли, а раз ее нет, то мы иначе подходим к этим явлениям. Словом, ужасно тяжело…

________

В следующем письме от 26 мая папа продолжает говорить на ту же тему:

 

— … Мне помешал писать ковенский еврей. Пришел на минуту спросить совета, а просидел целых 1 ½ часа. Рассказывал о своих злоключениях, делился своими тревогами. Я тебе уже писал, что его семья (жена и шестеро ребят) высланы из Ковно, и он потерял с ними связь. Настоящий еврейский обыватель, типичный, а я уж так давно отрезан от этой среды и вообще от евреев, что мне приятно побалакать по-еврейски, слушать евр. хохмес и самому их рассказывать, прислушаться к наивной обывательской болтовне на политические темы. Говорит о войне как когда-то евреи в синагоге (да и теперь, вероятно) в субботу между минхе и маарив. Все, конечно, исключительно с той точки зрения, будет ли лучше или хуже для евреев. Это, конечно, не грех и понятно, но критерии применяются наивно-обывательские. Здесь есть один еврей мясник, живет тут уже много лет. Так он все вопросы войны сводит к тому, могут ли взять его сына, не могут ли немцы забрать село Яланское и будет ли ему от этого хуже или лучше и т. под. Становишься как-то безоружным против такого глубокого взгляда на происходящие события и не знаешь, что ответить…

________

 

А мама 2 октября 1916 г. пишет совершенно однозначно, — и как современно звучат эти слова сегодня:

 

— … Я тоже постоянно думаю о том, как тяжело у нас жить, сколько совершенно лишних, печальных переживаний, сколько калечения должен переносить у нас ребенок. И как горько думать, глядя на Саню, что его крылья заранее подрезаны, что его путь заранее предначертан. Поэтому я и мечтаю, как бы хорошо, если бы мы могли жить, где твои родные или где мой дядя[8]. Нам там было бы плохо, мы бы там, пожалуй, погибли, но зато наши дети развивались бы и росли свободно, не стесненно, и жили бы в XX века, а не в XVIII-м…

________

 

В сохранившихся папиных письмах я не нашел его высказываний на эту тему. Но еще 7 октября 1914 г. он пишет о том, как он понимает свою прошлую жизнь, и каким бы он хотел видеть свое будущее:

 

— … Я очень часто впадал в определенную рутину жизни, часто поддавался страху жизни, страху перед новым мной еще не испытанным укладом жизни, часто не хватало в нужный момент энергии и решимости на то, чтобы пуститься в плавание для отыскания новых форм жизни. Я это великолепно знаю и меньше всего перед тобою стану это отрицать. Но внутри у меня никогда не иссякало романтическое отношение к жизни, тоска по «красивой» жизни, стремление всеми силами бороться против прозаической рутины и за то, чтобы в ней постоянно били свежие и живые ключи. По тому, как я жил, ты знаешь, что это у меня не маниловщина. И если я не всякий момент чувствовал, что вот я осуществляю свою жизнь, что вот я воплощаю свое понятие о красивой жизни, то это чувство у меня являлось в особенно крупные и важные моменты, когда я эту свободно избранную мною жизнь переживал особенно остро и интенсивно. И в моменты слабости (а они у меня бывают часто), когда все вопросы личной жизни ставились особенно остро, когда в душу проникали всякие сомнения, когда возникало сильное стремление к уюту и прочности мещанской жизни, побеждала всегда все-таки эта основная тенденция. И когда ты пишешь, что не знаешь моего настоящего настроения относительно моих занятий, я тебе мог бы ответить только одно: я не представляю себе точно и конкретно, как сложится жизнь, уверен, что во внешних условиях произойдет много перемен, к которым придется приспособлять и свою личную жизнь. Но никакие внутренние импульсы, разве только тяжелые внешние обстоятельства, не будут во мне говорить за какое-нибудь изменение основного характера занятий. В этой области у меня ничего не изменилось, да и вряд ли изменится. И вообще покуда я буду хозяином собственной жизни, меня вряд ли будут соблазнять все прелести обычной мещанской жизни.

Повторяю, мне присуще стремление самому творить свою собственную жизнь. Я не юноша и хотя мало жил в обычном смысле этого слова, хотя тяготы борьбы за заработок, за средства к жизни мало выпадали на мою долю, но я имею о них представление, не преуменьшаю их роли. Но мне кажется, что этой тенденции равнять свою жизнь по линии борьбы за существование, за материальные блага, по линии боязни за будущее и стремления все обеспечить, по линии заботы о своем спокойствии, о тихой уютной жизни, надо противопоставить борьбу за свою линию жизни, за то вечное, что только ее и украшает. М.б., эта линия в результате не осуществится целиком, создастся равнодействующая. Против этого ничего не поделаешь. Но без этой борьбы за свое содержание жизни в ней остается пустота; вместо того, чтобы быть праздником она превратится в скучные будни…

________

Нужно помнить, что папа вынужден говорить иносказательно, избегать точных слов из-за того, что его письма читало начальство. Но принципиально важно, что он собирался непременно продолжать свою революционную деятельность и жизнь профессионал-революционера.

Но обстоятельства, как папа и предчувствовал, изменились, и после переходного периода 1917-1921 годов он стал советским «ответственным работником», т.е. чиновником довольно высокого ранга. Поначалу эта работа казалась увлекательной, но со временем она стала рутинной. И папина жизнь пошла как раз по той линии, которая была ему ненавистна, пока не оборвалась под ударами сталинских палачей.

 

7.

Весной 1916 года появились слухи, что и ссыльных будут призывать в армию. Папа по возрасту (ему было 38 лет) еще вполне мог быть призван. В конце концов, были вывешены списки призываемых, и папы в них не оказалось. Это его миновало.

Несмотря на перенесенную тяжелейшую болезнь, мама не оставила мысли о поездке к папе. И, наконец, летом 1916 года эта поездка осуществилась. Мама с Саней выехали из Минска 5-го мая, но в Москве на несколько дней застряли: с трудом купили билет лишь на 13-е. Мама пишет, что осматривать Москву не может: не на кого оставить Саню. Останавливалась мама, видимо, у знакомых.

Любопытно, что у Сани, которому не было тогда и двух лет, сохранилось несколько воспоминаний об этом пребывании в Москве.

О маминой, папиной и Саниной жизни в Яланском подробностей не сохранилось: писем ведь не было. Зато осталось несколько блеклых фотографий. Судя по всему, папа и мама были счастливы. Эти два месяца фактически и составляли основное время их совместной жизни.

Вернулась в Минск мама 11-го августа. По дороге маме пришлось перенести много разного рода испытаний. Мама подробно описывает поездку в письме от 13-15 августа. Вот отрывки из этого письма:

 

— … На пароходе было очень недурно, меня не тошнило, Саничка бегал повсюду (пом. команд. сказал, что он ревизию делает), был очень мил, все его знали и ласкали. Приехали в Кр.[асноярск] в 12 ч. в среду, так что ехали правда 40 часов.

… Билетов все-таки не было. Я пошла к начальнику станции, и он разрешил мне сесть в этот вагон без места, в корридоре. А место сейчас же освободилось, и я хорошо устроилась. Только билет мне дали не на Вятку, а на Самару и, сколько я не спорила, не хотели переменить ни за что: говорят, что на Минск иначе нельзя. Я уступила (мне обещали, что по дороге можно будет доплатить и переменить). Так вот уселись мы и поехали, и стало мне так скверно, как никогда, кажется, не было, так тошнило, так – прямо темно в глазах и сердце замирает. А тут Саня капризничает, и в купе офицеры. Мне потом в пути бывало тоже плохо по временам, но так плохо – никогда. Наконец, Саня уснул, я тоже, в час ночи нас будят: вагон сломался, надо перейти в другой. Говорят, был сильный толчек (треснула ось), я не слыхала. Темень адская, какой-то разъезд, одеваю сонненького Саничку, собираю разбросанные вещи (я приготовилась ехать в этом купе по меньшей мере 2 суток до Челябинска), носильщиков нет, переносят вещи проводники, офицеры. Хорошая была суматоха. Перенесли нас в корридор другого вагона. Там народу, вещей! Все перепуганы, дети плачут… Только Саня вел себя чудесно, и его пригласила одна дама в купе. Я его там уложила, и он спал. Потом были еще истории, но я кое-как с помощью мзды добралась до вагона Томск-Москва, сидела там с Саней 3 ч. в корридоре, пока освободилось место, и тогда мы устроились. Как он не простудился – не понимаю. Но на завтра у него испортился желудок, и я имела бедствия от этого всю дорогу. В субботу в час ночи была пересадка в Челябинске, в понедельник утром в Самаре. Из обоих этих мест я бы никогда не уехала, тем более так скоро, если бы не ходила к начальнику станции: я им говорила, что еду в Минск, и мой отпуск кончается. Саня всех прельщал, и он мне давал плацкарту. Из Самары я уехала одна из частных лиц. Затем в Ряжске (между Пензой и Рязанью) я просидела целый день, пропустила два поезда, пока оказалось возможным сесть в 3-й в 12 ч. ночи. Саня вел себя как ангел, все им восхищались, говорили «идеальный ребенок, прелестный ребенок». Самые суровые посторонние господа гладили его по головке. В Москву мы приехали в 11 ч. утра 10-го. Макс верно не получил моей телеграммы, не встретил меня, и его дома тоже не было, я поехала прямо на вокзал и условилась с носильщиком, что он меня за 3 рубля посадит в скорый поезд на Минск в 7 ч. И действительно посадило…

… Из Самары я телеграфировала домой и мама меня встретила…

… Словом, мы приехали 11-го в 4 ч. дня; моя квартира еще не была свободна, и мы заехали к маме. Саня произвел большой эффект…

________

2-го августа, еще до маминого возвращения, на Минск бросали бомбы, было много пострадавших, но никакой паники не было. Уже в августе окончательно выяснилось, что мама опять беременна. 11 октября мама пишет:

 

— …Когда должен был родиться Саня, мне было решительно все равно, мальчик это будет или девочка. Я даже обижалась за мою будущую дочку, что ты все говоришь: сын, сын. А теперь я хотела бы именно мальчика. Настолько легче жить мужчине на свете, настолько больше надежд можно на него возлагать! Но приди, кто придет. Лишь бы это было здоровенькое и нормальное…

________

Снова началось обсуждение вопроса об имени будущего ребенка. 14 ноября мама пишет:

 

— … Так у меня ничего особенного, чувствую себя средне, но все-таки ничего. Ребенок уже толкается. Я сказала Саничке, что куплю мальчика Изю, а он меня все просит: «Ну, тупи! Ну, тупи!» А ревности у него никакой нет. Я спрашиваю: что ты с ним будешь делать? Он: «Я ему дам мои цацы взять»…

________

19 ноября мама опять пишет об имени:

 

— … Чувствую я себя недурно, дочка стучит. Я думаю назвать ее Рахиль, как ты думаешь? А если мальчик, то Исак, это все-таки лучше, чем Шолом. Я не люблю имени Исаак, но пустяки. Ведь мальчика я буду любить, а к имени привыкну. Т.е., по правде говоря, у меня сердцебиение и ноги отекают к вечеру, но я не хочу показывать виду, ничего!..

________

А 11 декабря мама пишет:

 

— … Я вчера вдруг поняла, что я уже люблю это неизвестное дитя, кот. еще нет. На днях я видела кесарево сечение. Женщина непременно хотела иметь живого ребенка. Это очень трагическая история. Ребенка достали живого, но мать через 4 дня умерла. И бедная девочка, кот. была так драгоценна, сделалась лишней. Впрочем, дедушка ее забрал…

________

Ах, бедная мама! Ей тогда оставалось жить всего три месяца, а я остался жить…

По расчетам я должен был родиться 22 марта (по старому стилю), но родился на месяц раньше. В целом мама чувствовала себя неважно, но так было, и когда она была беременна Саней. Ничто не предвещало ужасного конца. Но о последних днях маминой жизни я напишу позже.

До папы осенью 16 года доходили слухи, что Минск бомбят, а ссыльные минчане из соседней деревни говорили даже, что Минск взят. Папа очень тревожился.

С октября он начал считать месяцы, оставшиеся до конца ссылки. Срок был 7 (или 11) июня 1917 г. (по старому стилю), так что 7 октября оставалось восемь месяцев. Но папе не суждено было пробыть в ссылке все это время: через пять месяцев его освободила Февральская революция.

В Яланском появилась оспа. Но папа, к счастью, ее избежал. Он обдумывал разные планы, куда ехать после освобождения. В частности, был проект поехать в Богородск в Могилевской губернии (теперь это – Ногинск!). Но вообще-то папа совсем не знал, что с ним будет после ссылки, и полагал, что его призовут в армию. А где призываться, не так важно, может быть, даже лучше здесь – в Сибири.

В письме от 27 января 1917 года (сохранилось только его начало) папа рассказывает, как он председательствовал на собрании местного кооператива (видимо – продовольственного). Это собрание

 

— … было бурное, мужики разошлись в обвинениях (была к учету недостача в товарах). Народ они в словах мало стесняющийся, и обидные слова сыпались обильно. Приходилось брать и убеждением и строгостью, и это стоило мне много сил. Ввели мы разные реформы, стараемся постепенно привить им настоящие начала кооперативного ведения дел. Дается туго, но кое-что все-таки дается. Дело это в общем чуждое…

________

Осенью 16 года маму стало беспокоить здоровье дедушки. 7 октября она пишет:

 

— … Представь себе, у моего папы оказался сахар в моче! Он себя что-то на днях почувствовал дурно, я взяла мочу исследовать и нашла сахар, правда, немного, но все же это очень неприятно. Я очень волновалась, пока сказала маме и папе. Он такой мнительный, что ужас, и теперь еще ему придется держать диету, и это на него так действует. Мане не напиши как-нибудь нечаянно об этом, ты ведь знаешь, какая она нервная…

________

В следующем письме мама пишет:

 

— … У папы при самой легкой диете, т.е.он ест все, что можно диабетикам + черный хлеб сколько угодно + молоко к чаю – уже исчезает сахар из мочи, так что я надеюсь, что это все не серьезно. Он вовсе не так боится, как я ожидала. Когда приедет Л.Я., мы зайдем с папой к нему, чтобы посоветоваться…

________

В этом же письме мама сообщает о реакции бабушки и дедушки на известие о ее беременности:

 

— … Мама по поводу него приняла крайне меланхолический тон, но папа (я удивилась) отнесся вполне одобрительно и даже обрадовался. Мама, впрочем, уже, кажется, примирилась и строит втихомолку планы насчет будущего бриса…

________

3 декабря мама пишет о материальных делах дедушки:

 

— … Папа, кот. освободил свое состояние и имел весной на руках порядочные наличные деньги, истратил их почти все на покупку недвижимости – купил плац земли. Он говорит, что это лучшее помещение денег, чем бумаги и т.п. Он, вероятно, прав. Но пока это дохода не дает, и он затруднил свое положение, пот. что ему приходится опять зарабатывать, изворачиваться, лезть в дела и т.п. Дров у него нет уже месяца два ни полена из-за невозможности доставить. Но он зарабатывает достаточно и Мане посылает сто руб. в месяц. Этого ей мало, а по нынешним обстоятельствам он больше не может. Словом, дела!..

________

В этом же письме мама перечисляет свои расходы:

 

— … У меня расходы следующие: 1) молоко 35 р. в месяц: 3 кв. молока в день и иногда масло, 1 ½ кв. для Сани, остальное для Жени, на молочный суп детям и к чаю. Молоко к чаю – это вещь, кот. по нынешним временам роскошь, но отказываться не стоит – это ½ кв. в день. 2) 65 р. в последний месяц я уплатила маме за мясо (1 р 20 к. фунт), жир, кости, крупу и т.п. мелочи, кот. она покупает. И еще слава Богу, что она это закупает, а то бы мы сидели без всего. 3) Около рубля в день – 30 р. в месяц – стоит хлеб (16 к. фунт), бублики (3 к. штучка) и т.п. к чаю утром и картофель (5 к. фунт). 4) Квартира 57 р. в месяц. 5) Освещение: около 10 р. 6) Отопление 30-40 р. в месяц, будем считать 35 р. (шурка стоит около 40 р и уходит в 3 недели, но для меня папа достает дрова немного дешевле. 7) Прислуга 10 р (8 р. Аннушка и 2 р. маминой прислуге, кот. гуляет с Саней, приходит с ним играть и т.п. Всего я уже насчитала 242 р; теперь возьмем расходы по кабинету, разные мелочи, кот. необходимо покупать, одежда и обувь (я трачу на это очень мало, но выходит все-таки много, пот. что подметки стоят 6 р.. Сане надо непременно купить ботиночки и это, наверно, будет руб.6-7 и т.п.) и выйдет 300 р., кот. я получаю в больнице[9], и мне, значит, надо зарабатывать 50 р. в неделю от анализов: только чтобы покрыть самые необходимые и острые расходы. Я их и зарабатываю в среднем. И у меня даже есть у папы до 200 р капитала, и неприкосновенный фонд на весну. Но подумай, подумай, как трудно жить. За анализ я стараюсь брать 3 р. и если бы у меня было столько анализов, как в прошлом году – до 150 в месяц – я бы зарабатывала отлично. Но в этом году мало анализов. Это у всех так, и врачи все, даже самые занятые, жалуются на недостаток практики…

________

Бабушка собралась навестить М. и Фридочку в Астрахани. По этому поводу мама 18 декабря пишет:

 

— … Нам без мамы будет, конечно, очень плохо, но как-нибудь перебудем эти недели три. Керосина у меня есть целый пуд (тебе завидно, бедненький?), муки тоже, рису и гороху по 10 фунтов. Все это я получила из больницы. А остальное Аннушка как-нибудь купит. Но дело, конечно, не в продуктах, кот. мама покупает, а во всем ее участии, во всей ласке, кот. она окружает меня, Саничку и папу. Но ничего не поделаешь, не надо быть избалованной…

________

Это письмо от 18 декабря 1916 г. папа мог получить только в следующем году. Мама пишет:

 

— … Ты получишь это письмо уже верно в 17 г.; дай Бог, чтобы это был хороший год!..

________

Боже мой! Боже мой! Каким этот год оказался для нее… Бедная мама!

По-видимому, мама написала папе, что у дедушки появился план продать свой дом (в сохранившихся маминых письмах этого нет). По этому поводу папа в письме от 27 января 1917 г. разразился целым рассуждением:

 

— … Я тебе в открытке писал свое мнение о проекте твоего отца. Вообще, следует предположить, что у него коммерческого толка и понимания в 10 раз больше, чем у нас всех вместе взятых. Но возможно, что он отравлен, как и многие теперь, «сладким ядом бумажных денег», как это принято теперь выражаться. Продажная сила денег (их стоимость на внутреннем рынке) теперь гораздо ниже, чем их внешний курс. Внутри страны они гораздо больше обесценились. И названная тобою сумма, по-моему, гораздо ниже даже настоящей стоимости дома, уже не говоря о том, что эта стоимость, несомненно, повысится. Вообще теперь гораздо выгоднее помещать свой капитал в дающую доход недвижимую собственность, чем просто хранить деньги. Конечно, более прибыльно поместить в какое-ниб. промышленное предприятие или в торговлю, но ведь этим папа и занимается. Так кажется мне – и соображения эти чисто теоретические. В практике папа все-таки гораздо сильнее…

________

В начале 17-го года вышли замуж и М., и Одочка – об этом я еще подробно напишу. В связи с этим папа делает 13 января 1917 года прозорливое замечание; впрочем, как впоследствии оказалось, относящееся к нам с Саней, а не к возможным детям М. и Одочки:

 

— … А ты не чувствуй себя бедненькой и отдайся своим семейным радостям: шутка ли сказать: двух сестер сразу выдать замуж? Я во всем этом вижу перст Божий, или вернее мудрую заботливость Природы о призывах конца 30-х годов…

________

Одним из совершенно неожиданных для меня обстоятельств явилось то, что папа хорошо знал еврейские праздники и связанные с ними обряды, глубоко интересовался еврейской историей и вообще еврейской жизнью.[10] У нас в доме в 20-х, 30-х годах папа никогда ни о чем таком не упоминал, сейдер у нас никогда не справляли. И лишь иногда от бабушки из Минска присылали немного мацы, так что о ней я все же имел некоторое представление, да Аннушка изредка готовила цимес или фаршированную рыбу. Еврейская традиция была полностью исключена из нашей жизни, а еврейский язык употреблялся папой и Лелей только тогда, когда хотели сказать что-либо, чего нам не следовало слышать. И вот из писем видно, что папа хорошо знал и любил эту традицию и только нас воспитывал в другом духе. Вот некоторые отрывки из папиных писем:[11]

10 апреля 1914 г. – из Виленской тюрьмы:

 

— … Мне бы очень хотелось иметь историю евреев Дубнова. Недавно вышел новый том, но я не читал и предыдущих…

________

21 октября 1914 г. – из Яланского:

 

— … Приобрети для меня на будущий год какой-нибудь стенной календарь, непременно с еврейским отделом. Я здесь прозевал почти все евр. праздники. Да и вообще оторван от всего еврейского. А календарь такой мне нужен, чтобы хоть знать, когда у нас что бывает…

________

27 декабря 14 года:

 

— … Сегодня по моим расчетам 3-й день Хануке. Послезавтра день моего рождения по евр. счисл. Вспоминаю особенно тепло былое, в особенности как это в нашем доме когда-то праздновалось. Как много воды утекло!..

________

2 апреля 1915 года:

 

— … Надеюсь, что ближайшие твои письма будут пасхальные и застанут еще у меня пасхальные же «гуте Захен»…

________

5 мая 15 г.:

 

— … Сегодня канун Шовуэс, а я этот праздник всегда очень любил…

________

7 мая 15 г.:

 

— … Сегодня второй день Шовуэс, а настроение у меня не совсем праздничное…

________

28 января 1916 года:

 

— … На беду и февраль в этом году на целый день длиннее, и еврейский год вырос на целый месяц! От евр. счисления я, между прочим, теперь совершенно оторван: не знаю, когда пурим, когда пасха и вообще, где «я держу» в еврейском свете. Если б ты мне прислала хоть-ниб. несчастный евр. календарь!..

________

18 февраля 16 г.:

 

— … Желаю тебе и твоим веселого пурима…

________

10 марта 16 г.:

— … Будем ли будущий год к этому времени вместе? Хочется думать, что да, что будем собираться куда-нибудь в гости на Пасху и что за сейдер будем шутить насчет того, что Саничке уже пора спрашивать четыре «кашес», красть «афикоймен» и вообще играть активную роль. Мы с ним будем в заговоре относительно подарков тебе, и он будет ходить с конспиративным видом, и у него на носу будет написано, что у него большой секрет. Ведь ему уже будет почти три года, и он будет ходить с совершенно самостоятельным видом…

________

25 марта 16 г.:

— … Сегодня отправляю открытку к твоим родителям. Во время твоей болезни я как-то почувствовал себя особенно близким к ним, и мне больно, что мы разделены такой стеной. В будущем как-нибудь это поправим. Хотя где и как будет протекать это блаженное будущее – кто может теперь сказать?..

… А ведь скоро наша поздняя пасха…

________

31 марта 16 г.:

 

— … На пасху я здесь куплю немного мацы, чтобы хоть немного напоминало наши края. Здешние евреи к празднику готовятся усердно, звали меня на сейдер. Посмотрим, м.б. пойду…

________

13 января 1917 года:

 

— … Напиши мне, когда Пурим и Пасха. А то у меня евр. календаря нет, и я совершенно отстал от еврейских праздников…

________

Не менее поразило меня следующее место из папиного письма от 11 ноября 1916 года:

 

— … Я сегодня не выспался. Сегодня уезжает Ас., и у нас был прощальный винт. Засиделись поздно…

________

В нашем доме при папе карт никогда не было, и папа не раз говорил, что в карты играть нельзя, что они слишком азартны и связаны с деньгами. Помню, что как-то он рассказал, что в первые годы после окончания учительского института, когда он работал учителем, ему иногда случалось присутствовать при игре в карты и наблюдать за игрой и игроками, но сам он не играл. Папа очень любил шахматы, но к картам относился совершенно отрицательно. И вот оказывается, что в ссылке он играл в винт. А винт, насколько я знаю, — сложная игра и, чтобы научиться в нее играть, нужно участвовать в игре не один раз.

 

Глава 7. Одочка, М., Фридочка, Саня. Последние дни

 

1. Одочка

В маминой и папиной переписке много места занимают М., Фридочка и Одочка. Начну с Одочки.

Как уже было рассказано, в мае 14 года Одочка побывала в Вильне в тюрьме у папы и затем поехала в Петербург хлопотать за папу. Она пробыла там месяц, и 2-го июля, перед тем, как папу отправили этапом в Сибирь, съездила в Вильну, и состоялось ее свидание с папой. Теперь я приведу многочисленные выписки в основном из маминых (но иногда и папиных) писем.

 

Мама, 15 апреля 14 г.:

 

— … Одочка лучше, но все покашливает…

________

11 мая 14 г.:

 

— … Мама каждый день приносит что-нибудь, то корыто для дитяти, то подушку, то то, то другое. А Одочка сшила конвертики как настоящая белошвейка. А Фридочка помогала…

________

Одочка 14-го мая имела в Вильне свидание с папой.

15 мая 14 г.:

 

— … Приехала Одочка и рассказала мне, что она узнала…

… Очень рада, что она тебя видела…

… Твоего дядю Одочка видела и дала ему нагоняй…

________

25 мая 14 г.:

 

— … Хорошо бы, если бы Одочка успела вернуться назад к тому времени[12] , а то мама чувствует себя ужасно одинокой и совершенно растерялась, бедненькая…

— … Одочка уже ночует у меня, хотя до смешного рано. Я думаю, что она поедет к тебе на будущую субботу…

________

К письму мамы от 2 июля 1914 г. Одочка сделала приписку:

 

— … Милый Арон! Я поручила знакомому доставить тебе в пересыльную тюрьму провизию до Минска, а мешки передать дяде. Я ему напишу, чтобы он передал их тебе самому в субботу. В Минске же я тебе доставлю все необходимое. Дяди я ни за что не могла найти. Его не было в городе, и где его дача они не знали. Всё, что было возможно, я узнала и сделала все, что могла. Ремней не позволяют.

Целую тебя крепко, будь здоров и бодр. Мальчик у тебя очень хорошенький.

Твоя Ода.

________

5 сентября 14 г.:

 

— … Одочка все-таки едет в ангажемент в Екатеринослав. Она даже аванс получила. Мама волнуется из-за всех моих бед больше, чем я…

________

21 октября 14 г.:

 

— … От Одочки тоже было грустное письмо недели 2 тому назад, и больше ничего нет…

________

31 октября 14 г.:

— … От Одочки письмо, что их театр лопается, дело очень скверно, и что она, может быть, скоро приедет. Я буду очень рада ей здесь, но настроение у нее ужасное и я его понимаю…

________

7 января 1915 года:

 

— … От Одочки все печальные письма. Плохие материальные дела и нет нравственного удовлетворения. Это настоящее бедствие с ней, ей-Богу…

________

15 марта 15 г.:

 

— … Одочка приедет 30/III…

________

К маминому письму от 13 апреля 1915 г. есть приписка Одочки:

 

— … Здравствуй, милый мой братик! Я дома, приехала на две недели после 7-месячной работы. Бывали минуты хорошие, бывали плохие, но в общем я довольна. Я еде теперь в Гомель на летний сезон. Зимы[13] у меня еще нет и это меня страшно угнетает.

Бедненький Саничка, его сегодня отлучили, и ужасно его жалко. У нас новость: телефон у Гиточки и дома, папа устроил для того, чтобы можно было беспрерывно сообщаться, и ужасно смеялись, когда мама передает нашей прислуге кулинарные распоряжения по телефону. Недостает только еще пневматической почты между нашими двумя домами, тогда был бы полный комфорт.

Целую тебя крепко, крепко.                                        Одда.

________

27 апреля 1915 года:

 

— … У папы реквизировали все дрова. Конечно, всякий рад принести жертву на алтарь отечества и, кроме того, ему ведь заплатят. Но пока еще не заплатили, и он пока не зарабатывает, а должен содержать людей, лошадей и т.п. Ты знаешь его вечный страх, что не будет денег. Так что последние недели у него совершенно невозможно просить денег. И мне пришлось иметь много расходов на Одочку и Маню. Мне папа, конечно, записал в мой «счет», и у меня уже опять набралось денег, так что на этой неделе я непременно пошлю тебе…

… Одочка уехала еще в прошлую пятницу…

________

Мамин дневник, 11 июля 1915 года:

 

— … Одочка грустная, худая, зеленая…

________

7 августа 15 г.:

 

— … Одочка собирается недели через две в Москву искать себе места, ужасно не хочется, чтобы она уезжала теперь…

________

2 сентября 15 г.:

 

— … Относительно Фридочки мы м.б. сделали большую ошибку, что не послали ее с Одочкой. Одочка уехала в Москву в Рош гашоно, так что сравнительно ничего себе. Но мы не хотели обременять Одочку, кот. ведь ехала только устраиваться, искать место и даже не знала, будет ли куда ехать…

________

18 октября 15 года:

 

— … Одочка играет, но сборы плохие…

________

14 ноября 15 г.:

 

— … Одочка в Александрии Херсонской губ. и пишет оттуда грустные письма…

________

20 января 1916 года:

 

— … Одочка очень довольна. Она, правда, в театре миниатюр, но зато она играет первые роли, занимает первое положение, словом, «первая в деревне». Ее приглашают на лето в Симферополь…

________

Папа отозвался на это письмо 12 февраля 16 года:

 

— … Я ужасно огорчен твоим сообщением об Одочке. Театр миниатюр, да еще в провинции, — где тут искусство (и то, что ей нравится такое «первенство в деревне»). Ведь в этом никакого движения вперед. Ведь туда обыкновенно идут бездарности. По-моему уж лучше мучиться на более второстепенных ролях, но в настоящем театре. Это понижение вкуса и требовательности к себе. Я бы на твоем месте советовал Одочке возможно скорее оттуда уйти. А как твое мнение?..

________

Мама, 3 марта 16 года:

 

— … Одочка переехала в Симферополь, будет получать 189 р. жалованья. В общем довольна…

________

Из этих разрозненных коротких сообщений можно составить некоторое представление об Одочкиной нелегкой актерской жизни, о ее радостях, печалях, тревогах. А теперь начинаются драматические события.

 

Мама, 13 августа 1916 г. (после возвращения из Сибири):

 

— … Словом, мы приехали 11-го в 4 дня, моя квартира еще не была свободна, и мы заехали к маме. Саня произвел большой эффект, и вот на завтра в 6 ч. утра приезжает Одочка. И начинается каша. Помнишь, я тебе рассказывала, что у нее есть какой-то поклонник, необразованный человек, кот. подарил ей брилл. сережки? Так вот он ей подарил за эти 8 месяцев кучу вещей  (шубу за 1000 руб., разные драгоценности, платья, черт знает что), разъезжал за ней, давал ей деньги и, и… у нее с ним ради этого близкие отношения! Ну, можешь ли ты, можешь ли ты себе это представить! Я не могла предполагать ничего подобного! Я знала, что у нее есть некот. легкость нравов, думала, что у нее эти отношения легче создаются, чем напр. это возможно у меня, но никогда, никогда бы не поверила, что это у нее возможно из-за сережек. И у нее такая слабость воли: он ей не нравится, но он так просит, так любит, и … все уговаривали!.. Это ужасно и больше ничего. Но у нее есть еще один, кот. она любит, актер, русский, как она говорит, интеллигентный человек. Так я прочла письмо этого субъекта, где он в нежных выражениях пишет, что «не меняй, моя милая, блага (богатого «хахаля», как они это зовут) на хлеб (т.е. на него), умная материалистка должна сохранить и блага и хлеб!» Что о нем после этого думать!?

Так вот этот Я.Л. (поклонник) узнал случайно, что Одочка любит того, и стал умолять ее бросить того и выйти за него замуж. А он, между прочим, женат. Но давно не живет с женой и все равно разводится (он еврей). Весь ужас состоит в том, что Одочка мечтает о сохранении status quo. Хочет любить одного, жить с тем, водить этого за нос, жить и с ним и на его счет… Ну, этого вынести нельзя! Он приехал с ней в Минск. И вот она думала, чтобы мы уговорили его на status quo. Т.е. я уговорила, пот. что папа и мама не имеют понятия о действит. положении дел, мама бы умерла от этого! А я уговариваю ее выйти за него замуж. И беру на себя всю ответственность за это. Ужасно, что я уговариваю ее выйти за нелюбимого, продать себя за деньги. Но я ведь люблю ее, я уверена, что это единственное для нее спасение. Что из нее будет?

Брилл., туалеты ей нужны, она от них не откажется, она не пойдет в драму на 80 р., а пойдет в миниатюру на 250 р., и то ей будет мало. Этот устанет, уйдет, подвернется другой такой тип. И ведь до какой бездны унижения она может дойти! До какой она уже дошла! И ведь не понимает этого! И хочет только, чтобы все так и было! Он ее любит, повидимому, безумно; повидимому он богат; если она выйдет за него, она гарантирована от того, чтобы переходить от одного к другому. Она не будет гоняться за жалов. и может пойти в драму. Ведь говорит, что она хочет этого! И наконец… продаться, продаться..! Честнее быть женой, а не содержанкой. Если бы я ее не любила, я бы предложила разные ригористические решения. Но ведь я ее люблю, я знаю, что для нее возможно. Она так слабовольна, что я ее уговорила. Папа, конечно, рад, мама понимает отчасти, в чем дело и тоже хочет. Я.Л. человек мало образованный, плохо говорит по-русски, но кажется скромным, тихим и производит недурное впечатление. Ей Богу, такой удар; я не могу смотреть ей прямо в глаза…

________

 

Мама, 18 августа 16 г.:

 

— … Так вот, история с Одочкой все еще не разъяснилась, наоборот, запутывается все больше. Я не могу понять ее психологии, т.е. могу, пожалуй, понять, но считаю ее ужасной. Я уже не знаю, что ей советовать – прямо вижу с обеих сторон бездну. Мне только жалко, что это на глазах мамы, кот. начинает догадываться об истине. Это для нее прямо смертельно. Я тебе еще напишу другой раз об этом…

…Я еще работаю плохо и у меня туман в голове отчасти из-за Одочки. Разговариваю с больными, и думаю о ней…

… Одочка привезла Сане прелестный костюмчик и 6 вышитых передничков – прямо произведение искусства…

________

Мама, 26 августа 16 г.:

 

— … Одочка и Я.Л. уже уехали. Она дала ему слово и что из этого выйдет – неизвестно. Он уехал в Киев по своим делам, а она в Москву за ангажементом и для свидания с В. Я уже теперь не знаю, хотеть ли этого брака, или нет. Зачем ей выходить замуж без любви?! Ну… и с другой стороны?..

________

Папа, 8 сентября 16 г.:

 

— …Об Одочке я думал после того, как писал тебе в последний раз, и пришел к тому же заключению, что и раньше. Ты можешь подумать, что я так думаю, п. ч. вообще абстрактен в этой области и привык к радикальным постановкам и еще п. ч. не так близко принимаю к сердцу положение Одочки и поэтому не ищу конкретных решений. Возможно, что обе эти причины на меня действуют безсознательно. Мне все-таки ясно одно. Раз это дело дошло до тебя, затронуло тебя вплотную, ты не можешь не вмешаться. А вмешаться ты можешь, только предлагая радикальные решения, ставя вопрос ребром, остро. Иначе у Од. может получиться впечатление, что дело не так страшно. Ты должна решительно тянуть свою линию  (т.е. отказ от всей прежней атмосферы) для того, чтобы Од. почувствовала и сознала, что, поступив иначе, она становится в решительный конфликт с тобой, со всем тем, что она привыкла в тебе уважать. Она должна вполне ясно осознать, что продолжая прежнее она идет к своей духовной гибели, к полному ничтожеству в сфере ее былых стремлений. Нужно, чтобы она это восприняла именно как кризис, как драму, тогда, м. б., она над этим задумается. А так она идет по инерции, а ты ей будешь отчасти в этом содействовать, рекомендуя ей такой компромисс, кот. в сущности выходом и не является, а только помогает успокоиться и прикрыть то драматическое, что есть в ее теперешнем положении…

________

Мама, 16 сентября 16 г.:

 

— … Что касается Одочки, то я сама переменила свое мнение еще когда она была здесь. Она не в состоянии сделать над собой никакого усилия, все равно, да и Я.Л., при всей его любви к Одочке, все-таки слишком необразованный человек. Характер у него серьезный, и я тоже боюсь, чтобы не вышло из этого трагедии. Вообще, она его не любит, и кончено. В Москве она взяла ангажемент в Бердянск, в драму, на роли героинь, но всего 130 руб. Очень хорошо, что в драму, но 130 р очень мало. Хотела написать, что постараюсь, чтобы ей посылали, но не могу этого написать: папа посылает Мане 100 р. и это очень мало, и я настаивала на 120-130, а мои дела пока очень неважны, анализов мало, дороговизна безумная. Правда, то, что я не держу няни, уменьшает расходы, а все же надо рубля 3-4 в день на еду, и мелочи, а у меня в среднем последние две недели по одному анализу в день. Надеюсь, что это предпраздничное время и что мои дела поправятся. Если я смогу, я наверно посылать буду. Хотя при ее расходах и при ее жизни ей все будет мало. А у нее слабые легкие и она все кашляет. Ну, а из Москвы она поехала все-таки в Киев к этому Я. Л., и мы получили от них совместные поздравительные телеграммы. Я ничего не могу ей советовать, могу только гарантировать ей на всякий случай жизни неизменную любовь и всевозможную помощь…

________

11 декабря 16 г.:

 

— … От Одочки письмо, что ей очень хорошо, что она пользуется успехом, недавно был ее бенефис, она получила много подарков и цветов, и денег тоже 150 р. Она играет в драме…

________

27 декабря 16 г.:

 

— … Сегодня получилось письмо от Одочки, что она все-таки, кажется, выйдет за своего Я.Л. Он ее окружает вниманием, сидит там, в Бердянске, уже два месяца и у нее к нему «не яркое, но искреннее и теплое чувство». Решится это окончательно потом, когда они приедут к нам. И я тебя уверяю, что это будет очень хорошо, пот. что он именно для нее подходит, и как по заказу сделан…

________

Папа, 13 января 1917 года:

 

— … За Одочку я гораздо меньше рад и гораздо больше опасаюсь…

… А этот Я.Л.? Ведь это уже совершенно чуждое нам явление?..

________

Мама, 1 февраля 17 года:

 

— … Одочка и Я.Л. опять приехали. Она была больна плевритом, должна была бросить службу и приехала домой месяца на 2, до после Пасхи. Они решили обвенчаться. Выглядит она недурно, все-таки ее здоровье беспокоит меня. Он остановился у мамы, с Одочкой на ты, они явно друг друга не стесняются – все это шокирует маму в высшей степени. Что он за человек я все-таки не знаю, даже не знаю, на какие средства он живет; человек сидит безвыездно 4 месяца в Бердянске, теперь в Минске (правда, всего несколько дней, но не верю, чтобы он скоро уехал), никаких дел не имеет – откуда он держал Од. квартиру, прислугу, дарил ей серебряные туалетные принадлежности!? Я даже, грешным делом, не верю, что он уже развелся с женой, когда это он успел? Папа меня в высшей степени раздражает тем, что хладнокровно смотрит, как тот дает Од. деньги на расходы, и мечтает только, как бы ее обвенчать скорей. Планы на будущее такие: они снимут квартиру в Минске, он будет в Минске заниматься делами, возьмет к себе его мальчиков, и… она будет ездить играть. Он имеет на нее большое влияние, и, я уверена, в общем, оттянет ее от меня. Собственно, его любовь и внимание к ней очень трогательны, он положительно не может без нее существовать, он себя сравнивает с мухой, попавшей в Tanglefoot[14]. На нее очень действует постоянная ласка и внимание, кот. он ее окружает, и это, правда ведь, очень приятные вещи. Что они хотят взять мальчиков, это очень правильно, и я бы ее совсем не уважала, если бы они этого не сделали, но как это будет, я себе не представляю нисколько. Я бы очень хотела, чтобы Одочка отстала от сцены, да для ее здоровья это было бы самой лучшее, но… где-то в глубине души мне немного жаль Одочки-актрисы. – Мама думает, что он совсем авантюрист…

________

14 февраля 1917 г., после несчастного случая с мамой (см. ниже):

 

— … Я тебе писала, что Одочка и Я.Л. здесь. Они за мной очень ухаживают…

________

 

2. М. и Фридочка в 1914 году.

И здесь я буду почти исключительно приводить выписки из маминых и папиных писем. К осени 1913 г. М. находилась в Женеве и не имела права вернуться в Россию (срок мне неизвестен), а Фридочка жила у бабушки в Минске и училась в гимназии: ей было 10 лет (а М. – 33 года).

 

Папа, 7 ноября 1914 года, из Москвы:

 

— … Читал письмо Мани, и оно мне причинило большую боль. Она, конечно, преувеличивает и сгущает краски. Никто к такой оценке ее возможностей не приходил. Просто, люди находятся в безвыходном положении, сами живут в области траты своих сил без расчета и без перспектив; поэтому создается психология – все тратить в настоящий момент, не заглядывая в далекое будущее. Мы уже давно так живем, я даже не припомню времени, когда мы так не жили. Когда я имею время, чтобы остановиться и подумать, мне тоже приходят в голову мрачные мысли. Я не хочу сравнивать себя с Маней: несомненно, в ней кроется больше возможностей. Но ведь и я мог бы дать больше, чем могу. А разве я когда-нибудь щадил себя? Разве я когда-нибудь ставил вопрос о целесообразности в накоплении и расходовании своих сил? Маня принимает такие предложения как лично ей выраженное недоверие. А между тем дело только в безвыходности положения, в неимении других перспектив. Из моего к ней письма ты знаешь, что я под этим предложением не подписался, но это от того, что я более внимательно прислушивался к ее настроению. Но вообще видеть в таких предложениях выражение недоверия к ее силам значит поддаваться субъективным впечатлениям и сгущать свои и чужие настроения. Постараюсь отсюда написать ей. Конечно, выскажу ей все откровенно, несмотря на все мое понимание ее и сочувствие к ней…

________

Нужно все время помнить, что папа (и мама) из конспиративных соображений пишут так, чтобы посторонний не мог понять, о чем конкретно идет речь. О каком предложении говорит папа, я не знаю. Но, в общем, ясно, какого рода конфликт здесь обсуждается. Это письмо, между прочим, многое говорит и о самом папе.

Мама, 15 апреля 1914 года:

 

— … У нас дома все в порядке. Мама за мной ухаживает. Одочке лучше, но все покашливает. Фридочка себя плохо ведет и огорчает маму. Фр. была с Од. на «Кармен» и очень счастлива. От Мани было письмо, но ничего особенного она не пишет, утешает меня в моем одиночестве, а про себя ничего…

________

11 мая 14 г.:

 

— … Маня тоже мало пишет. Фридочка едет к ней на лето и ужасно счастлива…

________

25 мая 14 г.:

 

— … Хорошо бы, если бы Одочка успела вернуться назад к тому времени, а то мама чувствует себя ужасно одинокой, и совершенно растерялась, бедненькая. Паспорт для Фридочки тоже она должна делать, и это ей тоже достается с трудом…

________

27 мая 14 г.:

 

— … Фридочка на будущей неделе, может быть, уже едет. От Мани ничего особенного…

________

К маминому письму от 13 июня есть приписка Фридочки; см. ее на стр. 794 <в тетради>.

19 июня 14 г.:

 

— … Фридочка завтра утром едет к Мане. Мы будем очень скучать по ней…

________

24 июня 14 г.:

 

— … Фридочка уже прибыла на место. Мы получили телеграмму, но письма еще нет…

________

Папа, 3 июля 1914 г., из Виленской тюрьмы:

 

— … Твой пример с Фридочкой[15] не совсем подходящий, ибо из-за целого ряда причин у нее ведь до сих пор почти совсем не было матери, и так далеко сохранять свою личность можно только, когда действительно так неблагополучно сложатся обстоятельства, как это было у Мани. И еслиб ты даже от всего отказалась ради ребенка, у него не было бы к тебе такого отношения, как у Фр. к бабушке…

________

Мама, 5 сентября 14 года:

 

— … О Мане и Фридочке мы долго не имели известий и были вне себя. Наконец, мы списались. Они в Женеве (Rue de Carouge, 37, chez Schults(?)), Саша тоже там, верно, еще знакомые тоже. Мы им послали денег через министерство, но они еще не получили, и им очевидно очень скверно пока. Так что те моменты, когда я забывала о Саничке и тебе – я плакала о Фридочке бедненькой детке, что я собственными руками отправила ее на лишения. Ну, надеюсь, что все это переживем и будем когда-нибудь вместе. И вместе будем воспитывать детей…

________

Папа, 19 сентября 1914 года:

 

— … Мне кажется, что мысль о поездке Мани в Нью-Йорк в общем очень удачна. Материально она, наверное, устроится недурно. Морально будет себя чувствовать отвратительно, вряд ли приспособится к американской атмосфере. Странным мне кажется план поездки туда с Фридочкой. Для Фридочки это слишком много впечатлений, а главное потерянный год. А думала ли ты о том, что я предлагаю: хлопотать о возвращении ее? Мне кажется, что имеются шансы на успех, хотя теперь меньше надеюсь, чем раньше…

________

Папа, 23 сентября 14 г., открытка:

 

— … Можно ли писать Мане? Какие сведения у тебя о дяде?..

________

Я совершенно убежден, что упоминаемый здесь «дядя», — это один из виднейших лидеров Бунда, И.Л.Айзенштадт (Юдин). Вот основания для такого утверждения. Во-первых, у нас в семье даже еще в самом начале 20-х годов его называли «дядя Исай». Я даже думал, что, может быть, он наш настоящий дядя, хотя его совершенно не помню: если и видел его, то только в самом раннем детстве. Во-вторых, я когда-то, тоже в далеком детстве, слышал, что М. второй раз была замужем за дядей Исаем. Хотя не помню, от кого я это слышал, но этому воспоминанию я безусловно верю. А ведь о Вихмане (см. ниже) я тогда и понятия не имел. И ведь не случайно же в приведенной открытке папа ставит имена М. и дяди рядом. Далее, из биографии И.Л.Айзенштадта видно, что он был в Астрахани одновременно с М. и что он был одновременно с нею в Одессе в 12 году  (см. стр. 782 <в тетради>), где их затем арестовали.

Все это меня убеждает с практической достоверностью, что дядя – это И.Л.А. На следующих страницах о нем будет еще много упоминаний в переписке. Поэтому я считаю уместным привести его биографию из 1-го издания Большой Советской Энциклопедии (1-й том, стр. 758):

 

Айзенштадт, Исай Львович («Виталий», «Южный», «Юдин»), бундовец. Революционную деятельность начал в народовольческой группе студентов Демидовского лицея в Ярославле. В 1888 привлекался яросл. жандармск. управлением за участие в революционном кружке. В 1896 был арестован и сослан (в 1897) в Вост. Сибирь на 5 лет. После ссылки примкнул к «Бунду», вошел в ЦК, состоял редактором Центр. Органа. В 1905 А. редактировал виленскую с.-д. газету «Дер Веккер» («Будильник»). В период реакции был непримиримым антиликвидатором, принимал активное участие в борьбе за партию. А. участвовал во всех партийных съездах и конференциях «Бунда», находясь в левом его крыле. В 1912 работал в Одессе, ставил Центр. Орган, проводил выборы в 4 Гос. думу. Тогда же был арестован и отправлен в астраханскую ссылку. Весь период империалистической войны А. занимал пораженческую позицию, примыкая к левому крылу циммервальдцев. После Февральской революции 1917 А. резко переменил свое политическое направление, перейдя на крайнее правое крыло «Бунда». После Октябрьского переворота А. стал резко-фракционным правым меньшевиком. В 1920, когда «Бунд» присоединился к РКП(б), А. вышел из коммунистического «Бунда», участвовал в организации соц.-дем. «Бунда» и был выбран в ЦК. В 1922 выехал в Берлин и занял по отношению к РКП позицию воинствующего социал-демократа.

________

Есть его биография и в упоминавшемся мною в свое время словаре «Современные политические деятели» (составлено по 1 мая 1928 г.), приложение к новейшему энциклопедическому словарю, Ленинград – 1928 год. Из этого словаря видно, что он родился в 1868 году, т.е. он был старше М. на 13 лет, и в 1914 году ему было уже 47 лет. Кончается эта биография так: «С 1922 живет в Берлине, ведет антисоветскую пропаганду». Позже в первой половине 30-х годов он был лишен советского гражданства.

 

<вставка>В декабре 1992 мне, наконец-то, удалось ознакомиться в КГБ с делами папы и М. Об этом я буду еще писать. Но сейчас уместно привести из дела М. ее запись:

— … Первый муж Фрумкин Борис Николаевич умер в 1904 г. Со вторым мужем  Айзенштатом-Юдиным разошлась в 1916 г. Он был меньшевиком, белоэмигрантом, в еврейской газете, выходящей в Париже, я прочла о его смерти в июле 1937 г.  С третьим – Иосифом Вихман обвенчалась в Астрахани в декабре 1916 г., уехала от него в марте 1917 г. и прекратила окончательно переписку в сентябре 1917 г. Где он и чем занимается, не знаю. Все время ничего о нем не слышала. Однако мне показалось в Есентуках, что он прошел мимо меня, но наверное не знаю, был ли это он.

М. Фрумкина

Итак, действительно, И.Л.Айзенштадт был вторым мужем М. Приведу еще его краткую биографию из 1 тома Краткой Еврейской Энциклопедии (КЕЭ), Иерусалим, 1976 г.:

— Айзенштадт Иешаяху (Исай; псевд. Виталий Юдин; 1867, Вильна, — 1937, Париж), один из первых лидеров еврейского социалистич. Рабочего движения в России. Являясь в 80-х г.г. чл. организации «Народная воля», А. был арестован за революц. деятельность. В 1889 А. вступил в РСДРП[16]; в 1896-1901 находился в заключении в Сибири. После освобождения стал одним из гл. деятелей Бунда и членом его центр. к-та.

В ЦК РСДРП А. пытался достичь сближения большевиков с меньшевиками. После февр. революции 1917 активно работал в Петрограде. Впоследствии был арестован и в нач. 1922 получил разрешение выехать из России. За границей А. продолжил свою политич. деятельность среди эмигрантов-меньшевиков в Берлине и Париже, постепенно склоняясь к их левой фракции.  (Добавление 1994 г.) <конец вставки>

 

Мама, 21 октября 1914 года:

 

— … Здесь на днях был уполномоченный вольно-экономического общества, некто Гольдман, с кот. я познакомилась. Он был в Вене и встречался там с Маней, затем они вместе уехали в Женеву. Вернулся недавно через Италию. Он мне рассказывал о Мане, к сожалению, очень неприглядные вещи; говорит, что она нервна и слаба, чувствует себя больной, нуждается в уходе, хорошем питании. А где тут все это иметь, когда ей приходится возиться с Фридочкой, и когда из 100 р делается 200 frcs? Он рассказывает, что у нее какие-то сердечные припадки, и я очень боюсь за нее. И не знаю, что мне делать, что мне делать?! Ах, если бы она была тут, как бы я за ней ухаживала и какую бы я ей устроила подходящую обстановку! Мне кажется, что она бы выздоровела в 2 месяца здесь. Наших писем и телеграмм она не получает. Мы от нее тоже давно не имеем ничего. Послали в Женеву уже всего 360 руб. в течение двух месяцев. Получила ли она последние 140 р. не знаем. Когда мы увидимся?!..

_______

31 октября 14 г.:

 

— … У нас есть радостное событие. Я тебе наверно писала, что Маня подала телеграмму Мин. вн. д., чтобы ей разрешили вернуться и кончить срок в Минске. Это было еще в августе. А вчера пришли к папе и прочли ему бумагу, что ей разрешается вернуться и находиться в Минске под явным надзором полиции до конца срока, т.е. до 15 I 15 г. Мы очень рады и ждем со дня на день от нее телегр. с просьбой выслать денег на дорогу. Как она теперь поедет, когда Турция воюет?! Но, главное, что ей можно приехать, а тут мы ее вылечим…

_______

9 ноября 14 г.:

 

— У меня опять очень большое огорчение. Маня нам писала, что была нездорова и что ей лучше. Я не придала этому особого значения, считая, что это от малокровия и истощения, и, раз ей можно приехать домой, она приедет, и мы ее живо поправим. Вдруг получаю я сегодня открытку от дяди Вити, из кот. видно, что у Мани желчная колика, она лежит в клинике и вдобавок сделала себе клистир из горячей воды, так что получился ожог и она очень страдает. Подробности я узнала от одной дамы, кот. как раз сегодня приехала оттуда. Дама выехала из Женевы, когда Маня была уже в клинике, и говорит, что положили ее туда, пот. что дома не было никакого ухода, а не потому, что болезнь так серьезна. От 24 II нов. ст. последнее Манино письмо к дяде, а больше известий нет. Я послала сегодня телеграмму с упл. отв. Фридочка осталась у хозяйки на пансионе и ей там, говорят, хорошо. Собственно, в Женеве Фрид. тетя, Марья Николаевна, но она мало внимания ей уделяет. Что мне делать? Хочется мне, конечно, ехать туда. Я бы даже не пожалела оставить Саничку на некот. время. Но это должно стоить столько денег  (200 р. один конец) и продолжаться столько времени (от Минска до Женевы 4-5 недель), что я считаю это пока невозможным. Посмотрим, что мне ответят на телеграмму. Господи, я бы не знаю, что отдала, чтобы знать, что она едет домой, что она уже в России! Подумать только, что она одна, больна на чужой стороне, без близких. Она заболела, конечно, от экономии и заботы о Фридочке. И на что мы ее послали туда? Пусть бы я лучше сломала себе ногу, когда я ходила просить, чтобы m-me Соломонова ее взяла с собой…

_______

О каком дяде Вите идет в этом письме речь? Мне кажется, что это не И.Л.А., а какой-то реальный родственник, живший, например, в Петербурге. Надо было бы это выяснить, но как? Нет возможностей.

 

 

16 ноября 14 г.:

 

— … От Мани получилась телеграмма: «Здорова, будь спокойна». Это все-таки немного утешает. Я послала ей еще одну телеграмму, что получено разрешение вернуться Россию Минск; телеграфируй вышлем денег дорогу. А теперь меня взяло сомнение. М.б. это подвох? Мне в уч.[17] сказали, что эта бумага была вовсе не для нас, что прочли ее нам из любезности, а просто это циркуляр, разосланный по градам и весям, чтобы, если она появится, к ней ничего не имели. Вероятно же, она тоже получит какую-то бумагу?..

_______

 

Папа, 4 декабря 1914 года:

 

— … Вчера получил хорошее письмо от своих варшавских друзей, о кот. я тебе много говорил. В особенности мило мне было очень большое письмо от Фел. и ее дочки. Так много внимания ко мне и так много дружеского чувства, что прямо согревает даже на таком большом расстоянии. Они тоже были за границей, когда разразилась война, скитались по всей Европе, провели неделю в Женеве, встречались часто с Маней и Фридочкой, и Ф. пишет мне о них. Процитирую тебе кое-что о Мане, в этом хотя есть кое-что и не совсем приятное, но так как я бы тебе прочитал это, еслиб мы были вместе, и так как я знаю, что она относится к Мане тепло, а в моих чувствах к Мане ты, конечно, не сомневаешься, то я тебе приведу все. Причем это для тебя, а не для Мани. Ее это, м.б., бы затронуло.

«С М.Я. и Фридочкой мы познакомились ближе. Ее мне как-то безотчетно жаль. Благодаря слабости характера она страдает от дурного отношения к ней людей, хотя она его не заслуживает. У меня вообще такое чувство, что ее недооценивают, и что она не умеет показать товар лицом…, хотя много говорит о себе. Она вообще любит себя принижать и любит быть несчастной, хотя не может не сознавать своей ценности. И потому возбуждает жалость. Как женщина она тоже опускается и, как будто, нарочно. Фридочка нам не особенно понравилась; я думаю, она хорошая, но как-то странно изломана и невоспитана.»

А вот что она высказывает относительно вообще детей нашего круга. Это, кажется, совпадает с твоими мыслями: «Вообще дети наших друзей не особенно удачны, — я видела сыночка Раф.[18], дочку J. и слышала о других, — не потому, что они неспособны или некрасивы, а что их культурный уровень очень низок, да и характерами не вышли, я думаю, тоже из-за низкого культурного уровня, потому что недостатки у них такие, как у детей, растущих без среды и призора. Это меня оскорбляет за родителей. Сами достигли известного уровня, могли бы передать его детям тем более, что демократизации воспитания они тоже не достигли»…

_______

 

Мама, 9 декабря 1914 года:

 

— … Мане я телеграфировала, она и сама уже получила извещение о разрешении приехать; еще до сих пор не выехала из-за своей болезни, о которой я писала тебе в стольких письмах, что ты должен о ней знать. Теперь ей уже лучше  (т.е. в ноябре), но она еще в клинике. Если бы она могла выехать, она бы нам телеграфировала, раз телеграммы нет, значит она и по сей день не выезжает. Ехать теперь, в сущности, можно только на Румынию, пот. что через Германию проехать нельзя, а в Архангельск уже корабли не идут. Путешествие на Румынию продолжается 4 недели, но по настоящему времени (море очень бурное и дипломат. отношения что-то такие) оно довольно затруднительно. Впрочем, Саша на Арханг. тоже ехал 5 недель морем…

_______

М. приехала в Минск 22 декабря 14 года. Женя заболела скарлатиной, и в связи с этим мама писала о Сане в открытке от 26 декабря:

 

— … Я бы оставила его еще на денек у бабушки, но он за эти два дня окончательно измучил маму и Маню и сам одурел от избытка любви…

… Маня чувствует себя недурно сравнительно…

_______

 

<конец тетради 05>

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

[1]  см. стр. 663-667 <в тетради>

[2]  От предыдущего маминого письма сохранился только конец, в котором мама не касается этого вопроса.

[3]  Еще 27 мая 14 года (накануне Саниного рождения) мама писала папе в тюрьму:

— … Про мои неприятности с тем, что я была прописана по девичьему имени, я тебе писала. Они меня тоже очень угнетают…

[4]  Папино письмо от 6.2.15 г. утрачено.

[5]  Речь идет вот о чем: собирались открыть специальную больницу для беженцев, и маму поставить ее главным врачом. Это не состоялось, потому что здание, предназначенное для этой больницы, отняла Северопомощь

[6]  Л.Я.Поляк, — главный врач больницы

[7] <сноска-вставка:> Кто такой Воля? Видимо, один из известных революционеров, если о его приговоре (многолетнем, тюрьма? каторга?) можно было прочесть (в газетах?). Это следовало бы еще узнать.

Весьма, мне кажется, вероятно, что Воля – это один из лидеров Бунда, Владимир Давидович Медем. В его биографии в Краткой Еврейской Энциклопедии

(КЕЭ), т. 5, Иерусалим, 1990, 786-87, сказано, что он был в 1913 г. арестован в Ковно и после 25-месячного пребывания под следствием был в мае 1915 г. осужден на 4 года каторги, но попал в тяжелом состоянии в тюремную больницу в Варшаве, откуда в авг. освобожден вступившими в город германскими войсками.

Если это действительно Медем, то здесь интересно и то, что папа называет его по имени, и то, что мама его хорошо знает.

Кстати сказать, Воля довольно частое уменьшительное от Владимир (напр., Воля Теумин, Воля Лапавок).

После выхода из тюрьмы В. Медем написал книгу «По царским тюрьмам (тюремные воспоминания)». Она вышла в Москве в 1924 г. с предисловием Д. Заславского. В частности, Заславский пишет:

— … В тяжелые годы реакции, когда начался повальный разброд в партийных рядах, Медем оставался на посту. Его статьи по национальному вопросу в русской печати, общей и партийной, обратили на себя внимание. Он стал известен далеко за пределами Бунда. Под именем Гольдблата Медем принимал участие во втором съезде российской с.-д. партии. На Лондонском съезде в 1907 г. он был членом президиума, в котором заседал рядом с Лениным и Данном. Фракционные страсти не раз доводили на этом съезде до бурных столкновений и скандалов, и в критические минуты ведение съезда вверялось Медему. Он был постоянным председателем бундовских съездов и конференций и здесь приобрел опыт руководства большими собраниями, быстрой и находчивой формулировки сложных и запутанных положений. Он был и лично обаятелен, умел привлекать к себе людей, и ему охотно подчинялись. После Лондонского съезда его шутя называли «русским Зингером», — Зингер был бессменным председателем съездов германской с.-д. партии…  [примечание 1994 г.] <конец сноски-вставки:>

[8]  Т.е. в Англии или в США.

[9]  По-видимому, мама получала в больнице не 300, а 100 р. Иначе трудно понять дальнейшие подсчеты(?)

[10]  Я имею в виду, конечно, не жизнь и судьбу евреев, которой папа очень интересовался, а еврейскую жизнь с бытовой ее стороны.

[11]  Я их частично уже приводил выше.

[12]  Т.е. к рождению Сани.  Одочка вернулась позже.

[13]  Т.е.ангажемента на зиму.

[14]  Tanglefoot – липкая бумага для мух (англ.)

[15]  В маминых письмах я этого примера не нашел.

[16]  Ошибка: РСДРП была создана в 1898 г.

[17]  В участке?

[18]  Вероятно, Рафаила АбрамОвича.