32

Несколько дней я был в неопределенном состоянии: не знал, вызовут меня или нет. Это зависело от того, отослали мои документы в Читу, или
просто отложили, как делали это раньше. Наконец, 26-го июня утром пришла открытка с вызовом на комиссию в военкомат в тот же день в шесть часов вечера. Итак, все определилось, документы остались в Москве и меня призовут. Я прошел комиссию и никому не сказал, что меня призывают на основании недействительных документов. Мне приказали явиться на следующий день к девяти часам утра в клуб на улице Осипенко. Там отметили, что я пришел, и сказали, что нужно подождать. Часа в два меня
среди других вызвали на улицу, нас построили и мы строем пошли на Курский вокзал. Мы сели в пригородный поезд и поехали в Серпухов. Как мы добрались до военного городка: пешком или на автобусе — не помню, но было уже довольно поздно, так что в этот день мы еще только поели и легли спать. Так прошел мой первый день в армии.
Мы провели в Серпухове еще два дня. Нам выдали со склада великолепную экипировку, не только обмундирование, но даже унты и шлем
с подшлемником и планшет и т.д. всего предметов десять, по-видимому
давно хранившихся на случай войны. И мы торжественно приняли присягу.
Из окна в помещении, в котором мы спали, был виден аэродром и на нем несколько самолетов У-2. И знающие товарищи решили, что отсюда следует что мы будем либо корректировщиками артиллерийской стрельбы, либо связистами. И правда скоро выяснилось, что наша часть называется Двухсотой отдельной эскадрильей связи.
Через два дня мы погрузились в несколько товарных вагонов, приспособленных для перевозки людей, и отправились по направлению к Киеву. Из этого недолгого путешествия мне запомнилось только, как на какой-то станции мы слушали по громкоговорителю выступление
Сталина 3-го июля и как наш вагон посетил фельдшер он же комсорг эскадрильи по фамилии Шапиро. Он выдал каждому из нас таблетки, будто бы дезинфицирующие воду в любой луже. Странно было слушать про дезинфекцию луж и представлять себе, что ты находишься в дремучем лесу в глубоком немецком тылу и пьешь грязную воду из болота. Этот фельдшер
Шапиро позднее совершил идиотский поступок, доказывающий, что он был
полным дураком. Но об этом я расскажу в свое время.
На станции Бровары мы выбрались из поезда. Нас оказалось довольно много. В частности выяснилось, что помимо летного состава при нашей эскадрилье имеется пехотная часть, едва ли не целая рота. Мы временно заняли пристанционный лесочек, расставили палатки, повары стали готовить обед. И сразу же солдаты занялись строевой подготовкой ( как объяснили,
чтобы они не сидели без дела). Когда стемнело, стало видно, что в небе кипит
жизнь: лучи прожекторов шарят в поисках вражеских самолетов, то и дело
пробегают цепочки трассирующих пуль, а иногда видны дымки от взрывов зенитных орудий. Бровары находятся в нескольких километрах от Киева
и, наверно, все, что мы видели, происходило в небе над Киевом. Это было захватывающее зрелище и для нас непривычное и потому страшное.
Мне сообщили, что я назначен дежурным по эскадрилье на ночь и командир эскадрильи сказал, что в случае необходимости я должен
разбудить его, а уж он, если потребуется, объявит тревогу. Кроме меня не спать будут трое солдат часовых и мне нужно следить, чтобы они выполняли свои обязанности.
И вот все кроме меня и часовых легли спать, а я остался бодрствовать в первую ночь после того, как мы прибыли на станцию назначения. Конечно, я все время смотрел на небо. Прежде всего, это было исключительно интересно. Но, кроме того, я не понимал на каком расстоянии
и на какой высоте происходят наблюдаемые мной события и не угрожают ли они нам. Например, когда два луча прожекторов ловят какой-то объект, скорее всего вражеский самолет, и ведут его, то не будет ли этот самолет сбит и не упадет ли он на нас? И если такая опасность существует, то не пора ли объявить тревогу? Но, с другой стороны, стыдно объявлять тревогу и будить людей попусту.
Примерно через час после отбоя, обходя всю нашу территорию, я, — О, УЖАС! — увидел, что один из часовых спал на посту. Когда я разбудил его, он испугался и стал умолять меня простить его и обещал больше никогда не нарушать дисциплину. И никогда не спать на посту! И я, пожурив его, простил и никому не сказал об этом инциденте. И в самом деле, какой смысл был наказывать его? Да и жалко было парня.
Немного отвлекусь. Поварами в нашей столовой были назначены солдаты, заявившие, что они умеют готовить. И один из них, как я заметил,
когда я приходил есть, был ко мне особенно внимателен. И теперь мне пришло в голову, что вполне вероятно это был тот самый парень, которого
я не наказал. Ведь ночью я его плохо видел и не запомнил.
Все-таки когда уже под утро ситуация на небе показалась мне особенно
угрожающей, я не выдержал и разбудил командира. Он решил тревоги не объявлять, но и ложиться больше не стал. А вскоре наступило утро и мое
дежурство кончилось.
Утром мы сняли палатки и вообще уничтожили все следы нашего пребывания на станции и перебазировались на наше постоянное место. В Броварах находился очень большой военный аэродром с разного рода постройками. В частности, там был двухэтажный дом, в котором до войны помещался ночной санаторий для летчиков. И вот этот дом и еще несколько строений отдали нам. И, как вскоре выяснилось, наша отдельная эскадрилья связи должна была обеспечивать связь между Штабом авиации Юго-Западного Направления и подчиненными ему авиационными частями . И уже начиная со следующего дня мы каждый день без исключений стали рано утром
доставлять пакеты от Штаба Направления в авиационные подразделения. Впрочем, нередко приходилось в тот же день летать в те же части ещё раз
и вообще находиться в распоряжении начальства постоянно.
Мы летали на самолетах У-2 и нас разбили на тройки, каждая из которых была прикреплена к определенному самолету. Наша тройка состояла из летчика Ладонкина , техника Витора Богаткина и летнаба — меня. К огромному сожалению, я никак не могу вспомнить имя летчика Ладонкина
и потому назову его, например, Анатолием. Почему-то мне кажется, что это имя ему подходит. И он и Виктор были замечательными людьми, прекрасными товарищами и знатоками своего дела. В частности , Толя сразу же стал меня учить вождению самолета и особенно посадке его. Он объяснил , что может случиться, что он будет ранен во время полета и наша жизнь будет зависеть от моего умения посадить самолет. К сожалению, он меня не доучил.
Первого августа был налет на наш аэродром. Мы уже выполнили утренние задания и пока были свободны. Несколько моих товарищей и я
среди них находились около административного центра аэродрома. Прозвучал сигнал тревоги. Многие поспешили спуститься в бомбоубежище. Это была простая яма, прикрытая двойным слоем досок и засыпанная небольшим слоем земли. При прямом попадании бомбы оно, конечно, не выдержало бы. А я
встал на ступеньки при входе в это убежище, так что я сверху не был прикрыт. Внутри оказалось много людей и они были перепуганы. И в самом деле, сидеть в закрытом помещении и слышать, как на тебя пикирует бомбардировщик, было страшно. А я стоял снаружи, все видел и мне нисколько не было страшно. И я громко успокаивал тех, кто находился внутри.
Но вот Юнкерсы отбомбились и улетели, публика стала расходиться.
Ко мне подходит один парень из нашей эскадрильи и спрашивает: Ну, как ты? — Да я в порядке. — А меня зацепило, — говорит он и показывает: — У него через плечо в сумке висел противогаз, и в него попал осколок и вогнал кусок противогаза в мягкую часть тела. Противогаз спас его!
Аэродром в Броварах был очень большой и в разных его местах стояли разные подразделения. В частности, наши самолеты У-2 стояли в самом далеком месте, если считать от нашего »санатория» или от главного здания аэродрома. Поэтому обычно мы от «санатория» до наших самолетов добирались на грузовике. Так было и 2-го августа, на следующий день после описанной выше бомбежки. В шесть часов утра, наскоро позавтракав, мы
в кузове грузовика ехали к самолетам. И как раз, когда мы подъехали к главному зданию аэродрома, из-за облака высыпалось не меньше двадцати немецких самолетов. Мы сразу же выбрались из кузова, разбежались и, кто где легли под чахлыми кустиками и, как полагается, прикрыли головы руками.
Началась бомбежка, и вдруг я почувствовал, что меня что-то очень сильно ударило. Боли я не почувствовал, но сразу понял, что в ноги мне попал осколок бомбы. — А может быть и целая бомба? — подумал я. — А может
быть я вообще уже на том свете, ведь, несмотря на такой чудовищный удар, мне совсем не больно? Я приподнял голову и увидел, что горит ангар. Ну, значит пока жив, — решил я . –Что же тогда со мной случилось? — Я сообразил, что обе мои ноги ниже колен вздернулись и теперь не лежат, прижимаясь к земле, и что слышно как из них течет поток. Это из меня вытекает кровь, понял я. Все это размышление длилось несколько секунд. Рядом со мной лежал один из летчиков по фамилии Бескостюк. Я сказал ему: — У меня оторвало ноги! — Брось шутить! — отозвался он. — Нет, я правду говорю,
сказал я — . Он приподнял голову и оглянулся. — Да, правда, — сказал он, но пока продолжается бомбежка, ничего не сделаешь. И верно, самолеты еще бомбили.
Когда немцы отбомбились и улетели, меня окружили наши ребята.
Кто-то из них разорвал свою рубашку и как жгутами затянул обе мои ноги выше колен (кровь уже еле текла). Я отдал свой планшет с пакетом, который должен был доставить в какую-то авиационную часть. Подъехала скорая помощь, меня положили лицом вниз на носилки и повезли в госпиталь.
До госпиталя оказалось совсем недалеко, километра три. Меня сразу же положили на операционный стол и одновременно стали меня раздевать и переливать кровь. И только теперь я увидел свои искалеченные, разломанные ноги. И, не закончив переливание крови, начали меня усыплять, наложив на лицо мокрую салфетку , смоченную, как я решил, в хлороформе, потому что запахло чем-то сладким. Я очень боялся, что начнут операцию еще до того, как я усну, и потому несколько раз сказал: Я еще не сплю!
А потом я в самом деле уснул и проснулся только когда операция была закончена и я лежал в постели в большой палате.
Кажется неправдоподобным, что я действительно всё время до начала операции не спал и что все помню. Но это правда!
И я выжил после того, как мне оторвало (подчеркиваю не просто ранило, а оторвало) обе ноги, только потому, что меня очень быстро доставили в госпиталь и сразу же стали переливать кровь, ну, конечно, еще и потому, что я был абсолютно здоров.
В тот же первый день меня навестил замполит нашей эскадрильи.
Мне это было очень приятно. А на следующий день наш госпиталь немцы бомбили, то есть, скорее всего, бомбили они расположенные в Броварах штабы, а госпиталю досталось за компанию. Как только раздался сигнал тревоги, все кто мог ходить, убежали из нашей палаты, а осталось лишь человека три не ходячих, в том числе и я. Слышался свист падающих бомб , грохот взрывов, в окнах палаты вылетели стекла. И мне было страшно! Удивительное дело, насколько я совершенно не испытывал страха до ранения, настолько теперь я стал бояться. Но что я мог поделать? Я накрыл голову подушкой, набитой соломой, ни от чего не предохранявшей. Странное дело, стекло от разбитых окон я обнаружил даже подо мной на постели. Вот и все. Наконец, бомбардировка кончилась, немецкие самолеты улетели. Распространился слух, что один самолет был сбит. В тот же день наш госпиталь перевели в другой дом. Шестого августа сказали, что наш госпиталь переводят, а всех раненых отвезут в тыловой госпиталь. Мне сделали первую перевязку и обнаружилось, что у меня на левой ноге гангрена, а на правой обнажилась кость: по-видимому во время первой операции мне должны были удалить больше. Для эвакуации раненых перевозили на станцию Дарница всего лишь на одном грузовике, так что эта процедура затягивалась. Наконец, дошла очередь и до меня. Мои носилки поставили в кузов грузовика, но осталось место еще для одних носилок. И вот вынесли еще одного раненого. Это был высокий белокурый очень симпатичный человек, и вокруг него вертелось несколько молодых сестричек. Его носилки поставили в кузов рядом со мной. И вдруг стало ясно, что он не говорит по-русски, а девушки, кое-как общавшиеся с ним, называют его Фрицем. Оказалось, что это штурман немецкого самолета, участвовавшего в недавнем налете на Бровары и сбитого зенитками. Он пострадал: ему ампутировали ногу. И поражал контраст: наши медицинские сестры к своим раненым не относились с такой симпатией, как к этому Фрицу. Между прочим, никакой охраны у него не было видно, впрочем, конечно, без ноги он убежать не мог.
В Дарнице вся платформа была уставлена носилками. Нам говорили, что скоро прибудет санитарный поезд, и всех нас заберет. Прошло несколько часов и, наконец., долгожданный поезд прибыл и остановился у платформы. Но было видно, что он переполнен. Я увидел, как мимо меня проходит группа людей , и услышал, как один из них говорит: — Мы не можем взять ни одного человека. Тогда я подал голос: -Подойдите, пожалуйста, ко мне. Ну, что у вас? — У меня ампутация обеих ног и на одной ноге гангрена.- Где ваша история болезни? — Под подушкой. — Он вытащил историю болезни, просмотрел ее и распорядился взять меня. С некоторым трудом меня на носилках внесли в вагон и поставили на пол. Вагон и правда был переполнен. Это был обычный пассажирский вагон, и на всех его полках лежали раненые . Некоторые из них очень страдали. Например, одна молодая женщина непрерывно восклицала: — Я умру! , Я умру!…
А я впервые после ранения задумался: — я-то умру или буду жить? Вообще без двух ног и с такой страшной угрозой, как гангрена, люди живут? Ведь она продвигается по телу ( это мне сказали), сгнивает все большая часть ноги. Во всяком случае, я впервые начал осознавать, что моя жизнь
полностью переменилась и теперь я совсем другой человек. Все будут ко мне относиться как к несчастному. Страшная участь!
Ночь я провел на носилках, стоящих на полу на проходе . А утром ко мне подошла врач и сказала, что переводит меня в вагон-аптеку: оказалось, что в поезде есть такой вагон. В этом вагоне есть две полки, одна над другой, и одна из них, нижняя, освободилась. Меня перенесли на эту полку и
носилки убрали. Надо мной, на верхней полке лежал какой-то раненый. По-видимому, он чувствовал себя очень плохо: он иногда стонал, тяжело вздыхал. Со мной он не вступал в контакт, так за все время мы с ним и не поговорили. А я, начиная с этого утра седьмого августа, стал чувствовать себя получше, и захотел есть; до этого с момента ранения я ничего не ел, только пил.
Доктор ушла, но скоро вернулась и сказала, что сделает мне перевязку. Когда она развернула бинты и открыла раны, я увидел, что моя человек? — Я сказал: — Не знаю. — Ну, я вижу, что мужественный. Я должна вам кое-что гангрена произвела на нее впечатление. Она спросила: — Вы мужественный сказать: Как только вас доставят в госпиталь, вам немедленно должны сделать операцию. НЕМЕДЛЕННО! Я понимаю, что вам будет тяжело, но это необходимо. А пока я введу вам антигангренозную сыворотку.
Пока она бинтовала мне ноги, я спросил ее, что с моим соседом?
Видимо он очень тяжело ранен. И она ответила: — Вы намного тяжелее.
Наш поезд шел очень медленно, много стоял. Мы провели в пути еще одну ночь. От Полтавы до Харькова мы ехали целые сутки. Ночью мне снился странный сон: Я был аэродромом, и из моих ног вылетали самолеты.
Больше никогда в жизни мне не снилось, что я неодушевленный объект.
В Харькове нас поместили в госпиталь, развернутый в бывшем студенческом общежитии Гигант. Меня помыли и сразу же, хотя был уже поздний вечер, отвезли на перевязку. Врач осмотрел раны, подумал и сказал: — Сегодня операцию делать не будем! — Это был известный в Харькове замечательный доктор Киселев. Мне вкололи антигангренозную сыворотку и оставили вопрос об операции на завтра. На следующий день все повторилось: доктор Киселев осмотрел раны и сказал: -Сегодня операцию делать не будем.
И опять мне ввели антигангренозную сыворотку и вопрос об операции отложили. И это повторялось несколько дней. И доктор объяснил, что гангренозная часть раны сначала с каждым днем существенно росла, но постепенно стала расти медленнее и есть надежда, что она стабилизируется. Тогда можно будет обойтись без операции.
Так и случилось. При каждой перевязке доктор удалял кусочек гангренозной, т.е. сгнившей части раны, а под конец ножницами отрезал
оставшуюся часть малой берцовой кости и рана очистилась. Но, конечно, и на левой ноге обнажилась кость (на правой это было давно). Так что операция на обеих ногах была неизбежна. Но гангрены больше не было!
Все это время я чувствовал себя очень плохо. Была высокая температура, болели раны. И все-таки я решил написать Жене Берзиной и рассказать ей о моем ранении. От нее и Саня мог узнать обо мне.
В моей палате в Харькове лежали, включая меня, три человека. У обоих моих соседей был огнестрельный плеврит, они очень страдали. Им каждый день делали перевязку: у них были удалены несколько ребер и вот во время перевязки у них вынимали из легкого вчерашние томпоны, пропитанные гноем, и ставили новые. Это была очень болезненная процедура.
Я помню, как звали одного из них: Капитан Милованов. Когда начались вечерние налеты на Харьков, всех раненых стали выносить в подвал, но
мои соседи отказывались от этого. А я, наоборот, просил, чтобы меня выносили. Выше я сказал, что после ранения я стал бояться бомбежек.
В Харьковском госпитале я пролежал почти полтора месяца и думал, что операцию мне будет делать доктор Киселев. Но ошибся: насколько помню 19-го сентября меня, среди многих других эвакуировали, правда, нам не сказали куда. Было ясно, что на восток и прошел слух, что в Сибирь. Ну, да не все ли равно. Жалко только, что я уезжал от доктора Киселева. Между прочим, его характеризует такой поступок. Когда мы, несколько раненых, лежали на носилках в вестибюле госпиталя и ждали, когда за нами приедут и отвезут на вокзал, неожиданно к нам спустился доктор и обошел нас, попрощавшись с каждым и объяснив, чего ему следует ожидать. В частности мне он сказал, что мне должны сохранить оба коленных сустава. Он специально подчеркнул, что я не должен соглашаться, если мне решат удалить хотя бы один из них. И я уверен, что если бы операцию делал он, то у меня остались бы оба работающих колена. И у меня была бы совсем другая жизнь. Но операцию мне делал доктор Никитин, а это совсем не то.
На этот раз мы попали в настоящий санитарный поезд, оборудованный всеми удобствами. В частности, кроватями служили не деревянные полки, а
своего рода гамаки. Очень близко от меня оказался мой сосед по госпиталю капитан Милованов. Примерно через сутки мы попали в места, где не было затемнения. Трудно передать, как это было приятно. Мы очень хотели узнать куда же нас все-таки везут, но похоже даже сестры этого не знали. Зато нам сказали, что будет остановка в Куйбышеве (т.е. в Самаре). Милованов сразу же сказал, что он хочет, выйти в Куйбышеве: в Сызрани у него живут родные, а от Куйбышева до Сызрани всего около ста километров. Тогда я подумал: а зачем же мне ехать в далекую Сибирь, когда Саня и Боря в Европе? И я вслед за капитаном Миловановым попросил оставить меня в Куйбышеве. И мне разрешили.
Мы добрались до куйбышевского госпиталя поздним вечером. Перевязки мне не делали и пока положили в коридоре. А на следующий день повезли на перевязку. И тут я впервые познакомился с Никитиным. Когда развернули бинты и он увидел раны, он весьма красочно показал, какую операцию считает нужным сделать: провел рукой линию перпендикулярно моим ногам как будто отрезает целиком обе ноги. Я хорошо помнил завет доктора Киселева о том, что оба коленных сустава можно и нужно сохранить. А Никитин в первый раз увидел мои раны и сразу же решил оттяпать остаток двух моих ног. И я заплакал. Конечно, я был еще очень слаб. Сохранилась фотокарточка, относящаяся примерно к тому времени и она показывает, что я был ужасно худым. И я не плакал ни в момент ранения, ни когда у меня стали очень болеть раны, да и вообще никогда. А тут заплакал: уж очень лихо Никитин показал, что он собирается сделать с моими ногами.
Меня стали утешать и успокаивать. После перевязки перевезли в палату и я познакомился с моими соседями. С некоторыми из них я провел много дней в одной палате и в Куйбышеве и в Чапаевске. Все они были без одной ноги, впрочем у одного из них, Заостровцева, была ампутирована лишь одна ступня. Это был симпатичный парень с необычной профессией:
он был в Ленинграде профессиональным вором. Он был призван за год до войны. В июле или в августе судно, на котором он служил, было потоплено .
Он не был ранен, но долго проплавал в холодной воде, и одну стопу не удалось сохранить.
Назову остальных моих товарищей. Наиболее активным и разговорчивым из них был Саша Серебряков, авиатехник родом из Ижевска. Еще помню Самойлова такого высокого, что он не умещался на кровати. Он был старше всех нас: ему было тридцать лет. В Киеве у него остались жена и двое детей и он очень о них беспокоился: в сентябре немцы взяли Киев. Еще помню Валевича, парикмахера из Москвы, и молчаливого Попришко.
Палатным врачом у нас была очень славная доктор Шмакова. Как-то
кто-то из моих соседей (а все они были ходячими) заметил, что в одной из палат перед обедом пьют по стаканчику вина. И мы решили попытаться добиться того же. Оказалось, что для этого нужно лишь получить разрешение врача. Мы попросили доктора Шмакову и она сразу же разрешила. И с тех пор мы просили кого-нибудь из сестер купить бутылку портвейна и перед обедом совершенно законно выпивали порцию.
В октябре 41-го года немцы от Куйбышева были не так уж далеко: Ожесточенные бои шли в Сталинграде. И я как-то попросил доктора Шмакову, в случае если немцы дойдут до Куйбышева дать мне какой-нибудь яд, чтобы избежать немецких пыток. Она посмотрела на меня, немножко подумала и, ни слова не говоря, отошла от меня и подошла к кому-то другому. Она мне не ответила, но я понял это как согласие.
В госпитале было заведено, что каждый день к вечеру приходили так называемые «общественницы», которые оказывали раненым всяческую помощь.
И вот однажды кто-то из моих соседей сказал, что в одной палате он видел общественницу из Москвы. И я попросил его позвать её к нам. Она пришла и оказалось, что это совсем юная, семнадцатилетняя девушка, жившая в центре Москвы и учившаяся в школе на Большой Димитровке. Звали ее
Валя Ануркина.
Числа 20-го октября Самойлова и Валевича от нас отделили, а остальных совместно перевели в четырехместную палату. 30-го октября мне предстояла большая операция, а накануне, 29-го еще до утреннего обхода мы сидели на своих кроватях и разговаривали. В частности, я, как обычно,
сидел боком, спустив свои забинтованные культи: тогда у меня ещё были
колени и они прекрасно гнулись. Дверь в палату была прикрыта , и мы
услышали как кто-то в сапогах, громко топая, прошел мимо нашей двери.
Это было непривычно: все в госпитале ходили бесшумно в тапочках. Наверно, санитар, — подумал я. Прошло несколько минут. и мы опять услышали те же шаги, но теперь «санитар» шел в обратном направлении. Вот он дошел до нашей двери, остановился, дверь открывается… и я с изумлением вижу САНЮ! А он с ужасом смотрит на мои ноги: как выяснилось, мое страшное ранение для него полная неожиданность.
Весь этот день до вечера мы провели с Саней. Он рассказал, что с ним случилось за это время. В тот же день начала войны, когда мы с ним встретились, их часть выехала на фронт, а спустя несколько дней вступила в бой в Белоруссии. Они отступали, и в начале июля в районе «Соловьевской» переправы (?) через Днепр Саня был ранен. Это было очень
тяжелое ранение: пуля прошла через живот и вышла из спины, пробив ремень и спереди и сзади. Саню довезли до места, где под открытым небом была развернута операционная: на нескольких столах работали хирурги. И его предупредили, что ему срочно нужно делать операцию, так как ранения в живот очень опасны. Те, кто его привез, уехали и Саня остался лежать на соломе среди огромного числа других раненых. Он думал, что к нему подойдут и возьмут на операцию, но никто не подходил. Саня лежал уже много часов и понял, что единственный выход, — как это ни
трудно, добираться до хирургов самому. С большим трудом он поднялся и сумел дойти до хирурга. — Доктор, — сказал он, — у меня ранение в живот. — В живот? — удивился врач, — и вы сами дошли сюда? — Ну, значит, будете жить. Саню прооперировали, и выяснилось, что случилось чудо: пуля прошла между кишками и печенью и их не задела. Саня из госпиталя написал Жене, и она сообщила ему, что я ранен и нахожусь в Куйбышевском госпитале. Но ничего не сказала о том, как я ранен. После того, как Саня выписался из госпиталя, он был назначен в команду, сопровождающую
поезд с военным грузом, идущий в Сызрань. А там он отпросился на день, чтобы съездить в Куйбышев и повидаться со мной. И вот он нашел меня,
а то, что я лишился ног, было для него полной неожиданностью.
Мы с Саней проговорили несколько часов. В частности, условились, что я буду пересылать Жене деньги для него (нам в госпитале платили военное жалование), а также для мамы ,если удастся переслать ей посылку или хотя бы деньги. Условились мы также, что если немцы будут продолжать наступление, постараться встретиться в Ташкенте.
К этому времени я уже знал, что Боря находится в школьном интернате в Лыскове и написал ему (? Насколько помню).

33
Саня уехал, а на следующий день, 30-го октября 41-го года мне сделали операцию: реампутировали обе ноги. Понимая, что когда на нос накладывают салфетку с эфиром, возникает чувство, что тебя душат, я условился с заведующей отделением Ниной Ивановной, что иногда буду
поднимать руку, и тогда мне дадут возможность вдохнуть глоток воздуха. И
она один или два раза это сделала. Но Никитин сказал: — Что вы тянете! — И
тогда НИ и еще какая-то сестра навалились на мои руки, и я не сумел вздохнуть и почувствовал, что сердце бешено заколотилось. И я сказал:
НИ вы слышите, как стучит мое сердце, а она сказала: не надо было сопротивляться! — И тут я уснул.
Операцию мне делал не только Никитин, но и профессор Ленинградской военно-медицинской академии Новожилов (эта академия была эвакуирована в Куйбышев. Кстати сказать, при теперешней моей памяти, я засомневался: может быть я спутал и на самом деле это мой спутник капитан имел фамилию Новожилов, а профессор был Милованов? Это загадка.)
В результате операции мне на левой ноге совсем удалили остатки голени, а коленную чашечку повернули и накрепко присоединили к бедру, а на правой ноге оставили кусочек голени сантиметров пять-семь, но он почти перестал двигаться и потому стал затруднять ходьбу. Произошло то, против
чего предостерегал харьковский доктор Киселев.
Прошло несколько дней. Как-то я почувствовал, что под бинтами на левой ноге что-то шевелится. Мне удалось засунуть два пальца и что-то зацепить. Когда я вытащил руку, оказалось, что это белый червяк. ЧЕРВЯК!
Вот такой подарочек! Один из моих товарищей побежал в перевязочную, и меня быстро туда доставили. Конечно, червей оказалось много. На самом деле это были гусеницы обыкновенной мухи. И когда меня перевязали, к нам в палату пришла Нина Ивановна и сказала, что будто бы в Америке специально разводят таких гусениц и запускают их в раны, потому что они питаются только гнилыми тканями, а здоровых не трогают. И это прекрасный способ очистить рану. Вот ведь какая Америка! Между прочим, хотя гусениц в моей ране было очень много, больно мне не было, а было только щекотно. А когда выяснилось,что у меня под бинтами ползают черви,
Конечно, стало противно.
Меня перевели в двухместную палату. Моим соседом оказался совсем простой парень лет тридцати с небольшим из Люблина (теперь это район
Москвы). Звали его Ваня Свиридов. Мы с ним подружились. У него тоже были ампутированы обе ноги, но ниже колена и оба колена работали.
А у меня возникла новая неприятность: вдруг поднялась температура и
сильно разболелась правая нога. Казалось бы, поскольку это произошло вскоре после операции, причиной этого является операция. Но проницательный доктор Никитин заявил: наверно у него туберкулез. С чего
бы вдруг туберкулез? Но меня на носилках понесли в рентгеновский кабинет. Конечно, туберкулеза не нашли. А когда обратились к профессору
Новожилову, он сразу сказал: у него воспаление сустава. И мне дважды
устроили промывание коленного сустава, — надо сказать довольно болезненная процедура. И «туберкулез» прошел.
А 7-го ноября к нам в палату пришли несколько человек во главе с
заместителем начальника госпиталя по политчасти. И этот товарищ заявил,
что я как «лучший раненый нашего госпиталя» награждаюсь серебряными часами. И вручил мне часы. Возможно они действительно были серебряными, но у них был небольшой недостаток: они не ходили. Тем не менее, я искренне поблагодарил за эту награду.
Спустя несколько дней меня перевели в четырехместную палату. —
Однажды приходит какой-то раненый и говорит: — скорее давайте коляску, ее просит Ваня Свиридов ( речь шла об инвалидной коляске, она была у нас одна на двоих с Ваней). Через несколько минут приезжает Ваня и рассказывает о том, что с ним только что случилось. Неожиданно к нему в палату заходит несколько человек и среди них замполит госпиталя ( Ваня уже знал его, так как присутствовал при вручении мне часов.) И он говорит: — К нам в госпиталь пришел американский корреспондент, и просил познакомить его с одним из раненых, но обязательно рядовым солдатом. Вот познакомьтесь, пожалуйста . — Американец пожал Ване руку
И попросил рассказать, как Ваня воевал. А замполит для ясности добавил:
-Расскажи все как было, ничего не утаивай. Ваня, хоть и был необразованным человеком, но очень умным и отлично понимал, что и как нужно рассказывать. Он начал так: — Как только началась война, меня
призвали, и наша часть сразу направилась на фронт. — Так Ваня сказал Американцу, а нам он сказал: На самом деле была ужасная неразбериха
и наш эшелон два раза прогнали вокруг Москвы. — Американец спросил: — А в атаке вы участвовали? — И Ваня ответил: — Конечно! мы с криками
«За Родину! За Сталина!» вылезли из окопов и бросились на врагов. — (Конечно, мы кричали совсем не то). И тут, — сказал Ваня, — не знаю почему, я заплакал. И это произвело на Американца сильное впечатление. Он, да и все остальные, стали меня успокаивать, а Американец протянул мне пачку хороших папирос. А я сказал: спасибо, у меня есть папиросы, нам каждый день выдают пачку папирос. — и показал пачку «Памира», но замполит сказал: — Бери, Бери. — И я взял.
Числа 27-го декабря большую группу раненых перевезли из нашего
госпиталя в специальный ортопедический госпиталь в городе Чапаевске. Этот город не самое лучшее место для госпиталя, потому что в нем расположен крупный химический завод. Над очень высокими трубами постоянно был виден подозрительный желтый дым. Кстати сказать, наш госпиталь занимал
помещение бывшего ремесленного училища при химзаводе.
Меня поместили в «Офицерскую» палату, я провел в ней почти восемь месяцев. Конечно, ее обитатели менялись: одни выписывались, другие
приходили вместо них. Но каждый из них пробыл в палате не один месяц
и успел оставить какой-то след. Вот, например, один подполковник
(наверно по политчасти) запомнился мне тем, что утром непременно спрашивал каждого из нас: — Как настроение? — С удовольствием вспоминаю совсем молоденького деревенского паренька. Несмотря на то, что у него были ампутированы обе ноги (правда, к некоторому утешению, ниже колен), он
всегда был весел, рассказывал про девушек из своей деревни, уверяя, что как только вернется домой, сразу же женится, читал вслух и свои письма к ним,
и их письма к нему, и те и другие были немыслимы по откровенности.
Он пел частушки, одну из них я запомнил: Полечка, евреечка\ скажите
сколько времечка.\ Времечка девятый час.\ Пойдем на станцию сейчас.
Я спросил его, а кто такая евреечка? Он ответил: Не знаю, просто так поётся. Я сказал: Вот я еврей. — Да ну! -Но это его нисколько не заинтересовало и он спел какую-то другую частушку.
Он выписался из госпиталя раньше меня, и я успел еще в госпитале получить от него письмо. Он и в самом деле сразу же женился, да и вообще был первым парнем на деревне: остальные были в армии.
Назову несколько фамилий моих товарищей: Коршунов, Светлов, Калязин (?), Дубов. Между прочим, последний был евреем. Мне в ту пору казалось диким, что у еврея чисто русская фамилия. Это теперь, в Израиле я увидел огромное число таких олимов и перестал этому удивляться. С каждым из этих моих соседей связана какая-нибудь история, с каждым после выписки мы обменялись несколькими письмами и, как это обычно бывает, расстались навсегда. Впрочем, Дубова я несколько раз встретил в Москве. Но рассказывать нечего.
Я познакомился с одним доктором: заведующим отделением на третьем этаже (а наша палата была на втором) . Он часто приходил ко мне играть в шахматы, а я ему каждый раз давал две-три пачки беломора. Странная была система: все раненые каждый день получали по пачке папирос, рядовые — Памир, а офицеры — Беломор. А врачи ничего не получали, причем купить
папиросы можно было только на рынке не дешево.
Этот доктор Яхнин при моей выписке из госпиталя очень мне помог.
У меня не было никакой одежды: брюки и сапоги были уничтожены во время ранения, а все остальное было выброшено после операции еще в госпитале в Броварах. Поэтому мне должны были выдать чистую одежду
БУ (бывшую в употреблении). Все предметы одежды, кроме фуражки, мне выдали терпимые, а фуражку предъявили ужасную: на ней было огромное масляное пятно отвратительного цвета. Я всячески пытался уговорить кладовщицу поменять фуражку, но она стояла на своем : — Других фуражек нет! – и всё. И в этот момент мимо нас проходил доктор Яхнин. Он поздоровался со мной и спросил: В чём дело? А когда понял, скомандовал кладовщице и она что-то бурча вынесла вполне приличную фуражку.
В госпитале была библиотека и библиотекарь, которую звали Нина Дрынина. Это была очень симпатичная девушка, в 41- вом году закончившая
десятилетку и вместе с матерью эвакуированная в Чапаевск. Она несколько раз в неделю обходила с тележкой заполненной книгами всех не ходячих раненых и меняла им книги. Так повелось, что после работы она заходила
к нам в палату и мы с ней подолгу разговаривали.
Перенесусь на девятнадцать лет. В ту пору перед защитой диссертации требовалось опубликовать в газете извещение о том, что она
состоится такого-то числа в таком-то месте на такую-то тему. И вот летом
61-го года я случайно увидел в «Вечерней Москве» извещение о защите в Академии общественных наук кандидатской диссертации Ниной Дрыниной. Я сразу же позвонил по указанному телефону и оказалось, что это та самая Нина из Чапаевска. На защиту я не попал: был занят, но на банкет успел. Когда я отворил дверь в комнату, где проходил банкет, Нина подошла ко мне и провела на место рядом с нею. Она мало изменилась и хорошо
помнила 1942-й год и госпиталь в Чапаевске.
Когда я пришел, гости уже изрядно выпили и было любопытно наблюдать, как они откровенничали. Например, научный руководитель Нины
(а может быть и кого-нибудь из гостей) сказал: — Я люблю аспирантов
женщин. Мужчины начинают решать проблемы, пытаются докапываться до
истины, спорят и т.д., а женщины дают листаж (!) и пишут диссертацию. —
Мы с Ниной хорошо поговорили, пока гости не разошлись. Потом она проводила меня до троллейбусной остановки. И больше я её не видел.
Возвращаюсь к 42-му году. Дни в госпитале тянулись однообразно.
Я чувствовал себя хорошо, но рана на правой ноге никак не заживала:
из нее все время сочилась сукровица. Тем не менее, ко мне пришел доктор протезист Иванов осмотрел мои культи и заказал мне учебные протезы. Должен сказать, что были люди, в том числе и врачи, которые утверждали, что я никогда не буду ходить на протезах, а доктор Иванов уверял меня, что я непременно буду ходить на протезах. И я верил ему.
Как только доктор Иванов привез протезы, я с его помощью надел их и попытался походить, но оказалось, что мне еще нужно учиться. Это, конечно, естественно: ведь я почти целый год не ходил, а кроме того у меня не осталось ни одного действующего коленного сустава. И все-таки я сумел сделать несколько шагов. С этого дня я стал понемногу учиться ходить. Помню, как в эти дни один незнакомый раненый увидев, как я
мучаюсь, сказал: — На твоем месте я покончил бы с собой: Что за жизнь без ног. — Но я надеялся научиться ходить, да и приходится приспосабливаться,
ведь другой жизни у меня уже не будет.
По вечерам в коридоре почти каждый день показывали кино. Я на
эти сеансы никогда не ходил. Но вот однажды объявили, что будет концерт, причем не в коридоре, а в зале. Тут уж я решил сходить. Зал был полон.
Наконец, приехали артисты. Они вышли на сцену и оказалось, что одеты они
вовсе не так, как артисты. Когда же первым номером программы была
исполнена песня «Соколовский хор у Яра…» я понял: К нам приехали заключенные из какого-то лагеря. Это были лагерные артисты! И концерт прошел с огромным успехом.
Уже в июне мне, наконец, сделали маленькую операцию: вскрыли на правой ноге то место, где постоянно сочилась сукровица, и рана не заживала. Как врачи и считали, оказалось, что одна ниточка, оставшаяся от прошлой, большой операции, никак не рассасывалась, не исчезала. Теперь её
удалили, и рана зажила. И мне наконец-то пора было выписываться из госпиталя.
Но куда выписываться? В Москву нужен был пропуск и кроме того
одного меня в моем состоянии начальник госпиталя, как он сказал, отпустить не имел права. Нужно было послать медсестру. Но свободной медсестры у него не было. А другого города, где я мог хоть недолго пожить, не было: не ехать же в далёкую Читу. В Куйбышеве жила Лёля Забежинская. Она не раз навещала меня в Куйбышеве и раза два или три
приезжала в Чапаевск. Она предложила мне выписаться к ним и попытаться получить какое-нибудь жилье в Куйбышеве. Конечно, это вряд ли удастся, но можно попробовать. Я в сопровождении одной сестры (на этот раз она нашлась) съездил к Лёле, познакомился с её мамой (замечательной женщиной) и с некоторыми другими обитателями квартиры. Как я узнал, помимо Лёли, её сестры Сусанны и их родителей здесь жили многие
их родственники, эвакуированные из Ленинграда, Москвы и не помню из
каких ещё городов. Всего в небольшой трехкомнатной квартире в то время
жило 22 человека. Так что места мне там не было. Это я хорошо понимал, и
всё-таки решил согласиться с Лёлиным предложением: другого выхода у меня не было. Я выписался из госпиталя 21-го июля 1942-го года, а ранен был
2-го августа 1941-го года, так что пробыл в четырех госпиталях в общей сложности 11 месяцев и 2О дней, почти целый год.
Как осуществился сам переезд из Чапаевска в Куйбышев совершенно не помню. Но уже на следующий день я отправился в Горисполком пытаться раздобыть себе жильё. Ходить я еще толком не научился, двигался очень медленно, каждый шаг вызывал боль и, кроме того, возобновилась старая неприятность: из правой ноги всё время сочилась сукровица. Но Горисполком был расположен близко от Лелиного дома и я совершил это путешествие. Ни какого официального приема в этот день не было, но я, насколько помню, попал в кабинет заместителя председателя Горисполкома и попросил его найти для меня жилплощадь. Он сказал, что такой возможности у него нет, и не будет. Если бы я знал, что в Куйбышев переезжает правительство (в том числе и Калинин со всем его аппаратом) и все посольства, то я бы в Горисполком и не сунулся. И все-таки мой поход оказался продуктивным. Когда я спускался по лестнице, ко мне подошла
какая-то женщина и сказала, что она слышала, как я просил о жилье и получил отказ, потому что в распоряжении Горисполкома никакой жилплощади нет. Но она, скорее всего, сумеет мне помочь. Нужно только найти людей, у которых есть излишек жилплощади и тогда она в Горисполкоме оформит мою прописку на эту жилплощадь. Таким образом, у меня будет не целая комната, а «угол», но как-никак жилплощадь. Фамилия этой женщины была, если не ошибаюсь, Клейнер, она была, наверно эвакуирована из Москвы в Куйбышев и работала «общественницей», как хорошо мне известные по Куйбышевскому госпиталю дамы.
Итак, нужно было найти просторно живущую семью. Лёля спросила своего дядю не знает ли он что-нибудь подходящее. И он сказал, что во дворе дома, в котором он живет, есть отдельный одноэтажный дом и в нем живут пожилые люди, муж и жена. Мы сообщили об этом Клейнер,
и она пошла к этим людям и объявила им, что их уплотняют, и познакомила
их со мной. Они естественно возмущались, причем хозяин все время напирал на то, что они белорусы, но не православные, а католики и их все время обижают. Я провел у них одну ночь и решил, что у них жить я не смогу.
Мы сказали об этом Клейнер, и она решила действовать иначе: стала по очереди обходить все окрестные дома. Это заняло несколько дней, но наконец в одном из этих домов она нашла подходящий вариант.Семья состояла из трех человек: Портниха, её мать и десятилетный сын. Муж её был на фронте.
Хотя с начала войны прошел только год с небольшим, на улицах Куйбышева появилось довольно много инвалидов войны. Постепенно я стал втягиваться в их жизнь. Во первых, мне объяснили, что есть специальная столовая. Я, как и все инвалиды войны, зарегистрировался в ней. Там в определенные часы можно было получить завтрак и обед. Кормили там неважно, но в Куйбышеве по карточкам практически не давали ничего кроме хлеба, так что мы были в привилегированном положении. Надо еще сказать, что инвалидная столовая стала своего рода клубом и побывав в ней вы сразу узнавали, «где что дают». Через несколько дней выяснилось, что
В одном кафэ на улице Куйбышева в шесть часов вечера ИОВ (инвалиду отечественной войны) можно без карточек получить чашку суррогатного кофе и булочку. А недалеко от этого кафэ находится библиотека, так что очень
удобно было перед кафэ посидеть и почитать что-нибудь в библиотеке.
Потом я узнал, что в каком-то ателье можно перешить шинель так, что она станет похожей на пальто. Потом выяснилось, что в хлебозаводе, расположенном очень близко от моего дома, можно, отдав хлебную карточку за полмесяца, получить кусок пирога ( а мне покупать по карточке хлеб было не нужно: в столовой к обеду и завтраку давали по куску хлеба). Потом мне сказали, что есть военная столовая,в которой без всякого документа
ИОВ можно пообедать.
Между прочим, в этой столовой я неожиданно встретил одного моего сокурсника. Имени его я не помню, но хорошо помню фамилию:
Введенский. В университете я едва ли хоть один раз с ним разговаривал: мы учились в разных группах и входили в разные компании. Но здесь, в
Куйбышеве мы обрадовались друг другу. Он рассказал, что в армию его не
призвали, так как он был распределен на военный завод, и у него была броня. А сейчас он в командировке от своего завода. Он живет в гостинице на улице Куйбышева, и очень хотел бы, чтобы я пошел к нему. Я конечно согласился. У него был сосед по номеру, бывший режиссер подмосковного театра (кажется Серпуховского) Кива. Когда мы с Введенским пришли в гостиницу, они с Кивой пошли раздобывать водку. Водку они добыть сумели, но вот с закуской и с посудой дело обстояло плохо: Насколько помню, была пара помидоров и один молочник, блюдце и пластмассовая
чашечка для бритья. Но ничего, всё обошлось. Кива, объясняя, как следует играть не помню какую роль, влез на стул и восклицал: — вы чувствуете, как
вас тянет вверх, и помахивал руками как крыльями, а Введенский все старался мне объяснить, что он человек разочарованный. В общем было весело.
У меня во время налета на госпиталь в Броварах и переезда в другое помещение пропали некоторые документы и (вместе с гимнастеркой) комсомольский билет. Чтобы его восстановить, я написал письмо Ване Серегину. В ответ я получил не только нужную справку, но и несколько писем: от Вани, от Холодовского, от Коппа, от студента Большакова (он
подписался: Ваш студент и друг) и от женщины, работавшей в канцелярии.
Все мне сочувствовали. Я был первым работником института, пострадавшим от войны. (тогда еще не стало ясно, что погиб Залман Цейтин) . В комсомоле меня восстановили, но правильно ли я сделал, что восстановился, не знаю.
Ходил я пока с большим трудом, ноги болели, но надо было думать о
будущем. Если мне придется оставаться в Куйбышеве на зиму, то хорошо было бы найти работу и жилье, как можно ближе к месту работы. Я
решил попробовать устроится на работу в Куйбышевский Индустриальный институт. Написал «автобиографию» и заполнил анкету и обратился к проректору института. Конечно, в анкете я написал, что отец был арестован органами НКВД, ведь если бы я об этом не написал, то могли бы сказать, что я это скрыл. Но вместе с тем я написал, что являюсь инвалидом
Отечественной войны. Было любопытно посмотреть на этого проректора,
когда он, брызжа слюной, отвечал на мою просьбу о принятии меня на раоту. — Вы нам совершенно нежелательны, — говорил он, намекая на отца,
— но мы вынуждены вас принять. Вот так. Значит, в то время отказать в
приеме на работу недавнему раненому он не посмел. Но я, конечно, понимал, что будут и другие препятствия: проректор не остановится. Пока
же я одержал маленькую победу. Правда, оставался еще важнейший вопрос о жилье.
Между тем, подошло время проходить комиссию ВТЭК по установлению группы моей инвалидности. Дело в том, что в Чапаевском госпитале мне была назначена первая группа инвалидности, что, конечно, было справедливо, ведь я еще толком не умел ходить, да и вообще был в таком состоянии, что вряд ли мог надеяться устроиться на приличную работу, а сумею ли я работать, было неясно. Итак, у меня была первая группа инвалидности, но она была назначена только на шесть месяцев. И вот, хотя ноги у меня пока не выросли, надо было проходить комиссию.
Я, признаться волновался: слишком важный был вопрос, да и нервы мои
были не в порядке. В первой комнате комиссии не было, только сидела секретарша. Но из второй комнаты вышел какой-то человек, видимо член комиссии или даже ее председатель. Он подошел ко мне и, явно издеваясь, сказал: — Ну, у вас высшее образование. Вы устроитесь на работу, не требующую ходьбы, будете проверять тетрадки. И мы назначим вам третью группу ивалидности. — МНЕ ТРЕТЬЮ ГРУППУ!? Когда я толком еще не умею ходить, да и неизвестно сумею ли научиться. А кто мне предоставит такую работу? Я уже знаю с какой ненавистью меня встречают те, от кого зависит работа. И я заплакал. Уж слишком нагло вел себя этот начальник. Я-то думал, что мне должны дать первую группу: ведь в сущности я был беспомощен.
Меня попросили подождать в коридоре. Я вышел, еще не успев успокоиться. Ко мне сразу же подошла какая-то женщина. Она стала меня
утешать, а потом и говорит: — Я сестра маршала Буденного. Вы напишите письмо Буденному и я уверена, что вам помогут. Только вы не
пишите брату Семёну, он такой человек… А напишите брату Аркадию. –
Вот такой несколько странный совет. — О существовании «брата Аркадия»
я узнал тольк\о в этот момент. Я всячески благодарил мою собеседницу, но понимал, что мне не придется проверять, насколько брат Аркадий лучше
брата Семёна.
Мне вынесли справку. Оказалось, что мне назначили вторую группу.
Значит, начальник издевался надо мной из инквизиторского удовольствия.
Конечно, вторая группа по-моему тоже несправедлива. Но все-таки при ней можно жить.
Я решил обжаловать это решение. Когда я пришел в помещение комиссии, оказалось, что там очень много народа. И все они пришли обжаловать назначенную им группу инвалидности. Я сразу понял, что ничего хорошего мне ждать не приходится. Хирурга, который должен решать вопрос об инвалидах с нарушениями в опорно-двигательном аппарате, еще не было, он
«задерживался». И похоже, многие из инвалидов ждали именно его. Наконец, послышался шум: — Идет…, идет…, и появился какой-то мужчина, пробирающийся в толпе. Увидев меня, он остановился и спросил: — А вы что здесь делаете? — И я узнал старого моего знакомого Никитина; он
как раз и сделал мне операцию, после которой на одной ноге у меня совсем не стало коленного сустава, а на другой хотя коленный сустав и сохранился, но практически перестал гнуться. Словом, именно благодаря ему я плохо хожу. Но не могу же я это ему сказать. И я ответил ему: — Да вот,
пришел обжаловать решение назначить мне вторую группу инвалидости.
— Нет, нет, продолжал Никитин, уходите! Мы даже не всем слепым даем первую группу. Уходите, у вас остается вторая группа. — И я ушел. А что ещё оставалось делать? И с этой второй группой я оставался до августа
1981-года, почти сорок лет. ¬ В ноябре 42-го года случилась трагедия. На текстильной фабрике, на которой работала Валина мама, произошел пожар. Многие, и в том числе она, погибли. Валин отец приехал в Куйбышев и забрал Валю и её брата Витю в Москву. Я решил попробовать получить пропуск в Москву, и оказалось, что это совсем не трудно. На Куйбышевском вокзале военным представителем работал Миша Иванишин (? Не уверен в точности фамилии: прошло 64 года), муж моей сокурсницы и близкой Лелиной подруги, Нади Котеленец. Он достал мне билет на поезд с двухместными купэ
(раньше вагоны с такими купэ называли «международными», я и не думал, что они сохранились). Так что все было в порядке, я готов был ехать в Москву.
Я пришел раньше соседа и, естественно, занял нижнее место. Появляется сосед. Он представляется: — Майор Иерихонов, — и говорит: —
У меня было забронировано все двухместное купэ. И узнав, что одно место занято, я собрался потребовать его освободить. Но увидев вас (намек на мою инвалидность), понял, что все правильно. Но у меня одна просьба.
Видите ли, я состою при медицинском генерале профессоре таком-то и он послал меня, поручив привезти его жену. Так вот, я прошу вас разрешить мне переночевать в этом купэ, если мне постелят здесь на полу.
Я, конечно, немедленно согласился. Майор Иерихонов оказался очень интересным человеком, между прочим, членом союза писателей, правда, какие у него были сочинения , я так и не узнал. Но он рассказал много любопытного. Между прочим, с самого начала он стал называть меня полковником, хотя по моей одежде, да и по всему моему облику было ясно,
что я больше, чем на лейтенанта, не тяну. Но он знал, что делал. Проводник,
а потом в Москве и шофер могли думать обо мне что угодно, но вынуждены были соглашаться с тем, что я возможно полковник.
В Москве Майора Иерихонова ждала машина из института, директором которого был начальник Иерихонова. Шофер сказал, что ему приказано сразу ехать в институт. Но Иерихонов категорически заявил: вы поедете туда, куда укажет товарищ полковник! — И шофер поворчал, но подчинился. Иерихонов усадил меня рядом с шофером и я говорил ему,
куда ехать. А все остальные: майор Иерихонов, жена генеала, Валя, встречавшая меня и, кажется, Женя ехали в закрытой части машины. Когда
майор Иерихонов увидел, что наверх ведет довольно крутая лестница, он
не раздумывая, взял меня на руки и так и пронес меня до самого четвертого
этажа. Единственной жилой комнатой в квартире в тот момент была комната Аннушки. Иерихонов донес меня до нее, опустил на стул и, тут мы с ним распрощались. Мне очень понравился майор Иерихонов. Очень жалко,
что я его больше не встречал.

34

В нашей комнате было разбито окно, вместо него был вставлен кусок фанеры. Было очень холодно. В декабре мимо нас проехал Саня. Он ехал в командировку в Ярославль. Он обещал постараться раздобыть буржуйку.
Спустя несколько дней, на обратном пути он привез и буржуйку и трубы к ней. Теперь нужно было найти дымоход. Саня обстукал стены и нашел казалось бы подходящее отверстие. Саня поставил буржуйку и вывел к нему трубы. Разожгли печку, и от нее повеяло жаром. УРА!
Несколько месяцев печка нормально работала. Но вот как-то она сильно задымила. Мы не знали в чем причина. Во всяком случае, топить печку было нельзя. Вскоре все выяснилось. Оказалось, что мы подключили буржуйку не к дымоходу, а к вентиляционному ходу. Он выходил не на крышу, а на чердак. Сначала все было в порядке (Если не считать опасности пожара!): дым от нашей печки выходил на чердак. Но соседи, живущие над нами, тоже
решили установить буржуйку и провели трубы в то же отверстие, и кто-то,может быть они, а может кто-то другой, засыпали на чердаке выходное отверстие вентиляционного хода, к которому были подключены обе буржуйки. И теперь если топилась наша печка, то дым шел к соседям, а если топилась их печка, то дым шел к нам. Что же было делать? Мы освободили отверстие на чердаке и весь дым стал выходить на чердак, а опасность пожара к сожалению сохранилась. Но она была невелика. Ничего другого мы придумать не сумели.
На нашей стороне Никитского бульвара имеется так называемый Дом Журналиста (до войны он назывался Домом Печати и был очень известен).
В первые же дни после моего возвращения я увидел при входе в этот Дом
объявление, извещавшее, что здесь происходит Первенство Москвы по шахматам, и были перечислены всего участники. Среди них я обнаружил
моего друга Изю Арамановича. Я попросил Валю подойти к нему и пригласить его к нам. Он зашел, было приятно его увидеть. Оказалось, что по состоянию здоровья он служит в войсках противовоздушной обороны в
Москве, и ему разрешили играть в первенстве. Прошло несколько дней и
он опять зашел к нам и рассказал, что накануне он был в Университете и неожиданно встретил там Павла Сергеевича Александрова и рассказал ему про меня. И ПС просил меня повидать его. Вот так, совершенно случайно
определилось, что мне нужно делать.
Надо сказать, что в это время университет находился в эвакуации в
Свердловске (а перед тем в Ашхабаде), а ПС и Колмогоров и другие учёные и вообще математики, причастные к Академии Наук, были в эвакуации в Казани. И ПС и АН иногда приезжали в Москву и собирались подготовить возвращение университета в Москву. Вот в один из их приездов Изя и встретил Павла Сергеевича.