24

Однажды ко мне подходит незнакомый студент из другой группы и говорит, что он секретарь комсомольской организации рабфака Хорошко, и бюро хочет поручить мне ответственную общественную работу. Дело в том, что наша организация должна обеспечить преподавание обществоведения в ФЗУ кулинаров, находящегося вблизи Таганской площади. Конечно, я пытался отказаться от этой работы, но Хорошко сказал, что вопрос решен, это постановление бюро и спорить бесполезно. Ты парень грамотный и справишься с этой работой. Вот и все. Таким образом, я впервые стал
преподавателем и притом не математики или физики, а общественной дисциплины. Любопытно, что эти занятия были в расписании, посещение их как и других дисциплин, было обязательным, но денег за них не платили. Мне было тогда 16, потом 17 лет, а моим ученикам, вернее ученицам, так как это были в основном девочки, лет по 14 — 15. Вначале я очень волновался, но постепенно привык. Конечно, был какой-то инструктаж и к счастью меня никто не проверял, вероятно, очередь не дошла. Ученицы относились к занятиям, вернее к отметкам, серьезно, так что я успокоился. Помню, что я даже провел «политбой», разделив учениц на два лагеря, и они очень интересовались, кто победил. Что же касается их профессиональных занятий, то я к ним никакого отношения не имел и только иногда слышал обрывки разговоров. Мое преподавание продолжалось до конца летнего семестра и прекратилось только вместе с окончанием рабфака.
Преподавание в ФЗУ было моей «общественной работой », она проходила вне рабфака, а кроме того были общественные дисциплины: если не ошибаюсь, история партии и экономическая политика советской власти. Помню один забавный эпизод. На первом занятии по экономполитике, когда мы преподавателя и он нас еще не знали, он спросил: — Почему потерпела поражение Парижская коммуна? Я где-то прочитал, что будто бы это случилось потому, что рабочие, стоявшие во главе коммуны, не заключили союза с крестьянами . Когда я это сказал, он поставил в журнал какую-то отметку. И ребята, сидевшие за первым столом, передали, что отметка выглядит так: сл , и все решили, что это означает -слабо-. Ну что ж., это и правда было слабо. Но позже выяснилось, что это было — хорошо -. У преподавателя была своя система значков, заменяющая нормальную систему отметок и позволяющая прятать истинные отметки.
В тот год проходила так называемая «чистка» партии. Шла она и на рабфаке. И я решил выяснить, что это такое. Вход в аудиторию, где
чистили, был свободный. У доски стоял немолодой человек, как выяснилось болгарин. Он уже рассказал свою биографию и теперь отвечал на вопросы. Как я понял, жизнь у него сложилась не просто, и он очень волновался, а публика и сами инквизиторы задавали каверзные вопросы и всячески старались подловить его и заставить признаться в отклонениях от «генеральной линии партии». Его было очень жалко, и я решил, что чистка — гнусная вещь. Занятия на третьем курсе рабфака были не трудными, так что я правильно сделал, что перевелся со второго курса. Особенно хорошо шли занятия по математике. ВВ явным образом стал отличать меня: задавать более трудные задачи, вызывать к доске, когда требовалось что-то объяснить и т.д. В весеннем семестре почему-то нас много раз проверяли. Во время первой проверки требовалось выполнить контрольную работу по математике и, насколько помню, диктант по русскому языку. Я сделал это лучше всех в нашем рабфаке и, как оказалось, на втором месте во всех московских рабфаках. Меня вызвали в учебную часть и сообщили, что я занял второе место в соревновании московских рабфаков и награждаюсь 30-ю рублями. Вот так я совершенно неожиданно заработал премию.
В другой проверке требовалось сдать устные экзамены по физике и математике ( может быть и еще что-то — не помню). Экзамен по физике проходил в присутствии всей группы. Мой ответ так понравился нашему преподавателю физики, что он громогласно заявил, что пригласит меня к себе домой пить чай — довольно неожиданное намерение. Впрочем, до его осуществления дело не дошло. Между прочим, этот наш преподаватель физики имел, как мы считали, несколько странную фамилию: Миледин. Я думал, что она происходит от известной миледи из « Трех Мушкетеров». Но совсем недавно, лет десять тому назад я увидел на прилавке в книжном магазине сборник задач по физике Меледина и сразу понял, что автор — наш бывший физик и что «Три Мушкетера» тут не при чем. А жалко!
Экзамен по математике проходил по-другому. Всех студентов третьего курса собрали в одной большой аудитории, там же сидели и преподаватели математики, да и вообще любые люди, которых этот экзамен мог интересовать. И публично у доски спрашивали по очереди всех студентов. Разрешалось входить в аудиторию и выходить из нее. Порядок, в котором вызывали студентов, был непонятен. Экзамен затягивался, он начался в девять часов, а в два часа ни меня, ни Мечика еще не вызывали. Мы сходили на улицу, немного погуляли и вернулись, ждем, когда нас вызовут к доске. В аудиторию входит какая — то женщина, скорее всего учительница, и садится рядом с Мечиком. Она поворачивается к нему и спрашивает: — Скажите, Вайнштейна еще не вызывали? Мечик отвечает: нет. А я удивился и, сказать по правде, испугался: Видимо ВВ так меня разрекламировал, что я наверно провалюсь. Наконец , пришла моя очередь. ВВ говорит экзаменатору: -Дайте ему задачи потруднее! — Вот так! Я не помню, какие были задачи, но помню, что я ужасно волновался и не был в состоянии соображать и из четырех задач решил только одну. Мне было стыдно, но ВВ и экзаменатор сказали что-то вроде: — И на солнце бывают пятна, и отпустили меня.
Я благополучно окончил рабфак. После экзаменов десять дней мы провели в Осоавиахимовском лагере. Мы жили в палатках, занимались строевой подготовкой и прочим, а в конце участвовали в инсценировке сражения. Все это было не трудно и довольно весело. А на следующий день после того, как мы отвоевались, я подал документы для поступления на мехмат МГУ.

25
В то время еще не все подавшие заявление имели право сдавать вступительные экзамены и поступать в вузы. Поэтому приемная комиссия решала допустить или не допустить к экзаменам того или иного человека. А то как бы среди поступающих не оказался сын нэпмана или кулака. И доска для объявлений была заполнена извещениями о том, что такой-то человек допущен к экзаменам. И среди допущенных я обнаружил старых знакомых — Сикулера и Бунимовича, был допущен и я. Буню я не видел уже давно, а Марк кончил тот же рабфак, что и я, так что его я иногда встречал.
Первым экзаменом была письменная работа по математике. Техника исключения всякой возможности списывать или пользоваться шпаргалками тогда еще не была разработана, и абитуриенты садились где хотели и рядом с кем хотели. Я пришел, когда аудитория, в которой должны были писать письменную работу, была уже почти заполнена. Я стал высматривать свободное место и вдруг увидел, что кто-то мне машет. Оказалось, что это Буня и он занял для меня место. Ура!
Устный экзамен по математике закончился довольно забавно. — Ну, сказал экзаменатор, — вы на все вопросы ответили правильно, и я ставлю вам » хорошо «. Мне нечего было терять и я спросил его: Если я на все вопросы ответил правильно, то почему же не » отлично «? — Ну , это все равно, это одинаковые отметки. – Если вам все равно, то поставьте, пожалуйста , «отлично «. Он задал мне еще одну задачу и, после того, как я ее решил, поставил все-таки пятерку. Думаю, что передо мной он поставил несколько пятерок и не хотел ставить еще.
Устный экзамен по русскому языку тоже прошел несколько необычно. Мне следовало рассказать про »Медного Всадника». Перед экзаменами я наслушался всяких разговоров и в частности о МВ. Некоторые говорили, что непременно нужно связать как-то его содержание с декабристами. Но когда я начал что-то такое нести, экзаменаторша с изумлением сказала: — Да вы читали МВ? — Не только читал, но Введение помню наизусть — Ну, расскажите. И когда я рассказал, она поставила общую отметку по русскому языку — четверку. Дело в том, что по сочинению у меня была тройка, и это было справедливо. Был еще экзамен по физике. Своего среднего балла я так и не знал, но так или иначе, я был принят.
К первому августа экзамены закончились и я был до сентября свободен. Как я писал, Саня работал на втором часовом заводе и занимался общественной работой. Кроме того, он учился в вечерней школе, но времени у него на все не хватало, и занятия в школе иногда он вынужден был пропускать. В мае на заводе прошла комсомольская мобилизация в летную школу и Саня ее прошел . Всех ребят на заводе, прошедших в летную школу, в июле отправили в дом отдыха. Но когда Саня вернулся, выяснилось, что в летную школу его все-таки не берут. Что же ему было делать? Возвращаться на завод ему, разумеется, не хотелось. И он решил попробовать поступать в МАИ (Московский авиационный институт). Времени на подготовку у него практически не было. Но он сдал экзамены и был принят в МАИ. Итак, мы оба в один и тот же год поступили в ВУЗы. Это было замечательно.
На первом курсе читались лекции по математическому анализу, высшей алгебре и аналитической геометрии и по политэкономии. Лекции читали: М.А. Лаврентьев, А.Г. Курош и Н.А.Глаголев по математике, а по политэкономии профессор Басист. С последним случился небольшой казус. Однажды он не пришел на лекцию. В чем дело? Объявили, что лекция не состоится и пошел слушок, что Басиста арестовали: он оказался «врагом народа». Уже разворачивалась эра чисток, арестов и расстрелов. Я помню, как второго декабря 34-го года было объявлено, что накануне убит товарищ Киров. Продавец газет поднялся на второй этаж и в первую перемену у большинства студентов в руках оказался траурный номер газеты «Правда». И со всех сторон слышалось: …Убит Киров, убит .Киров, убит Киров… .
Но занятия шли своим чередом. Зимние экзамены я сдал благополучно. А во втором семестре у всех ребят проверили здоровье: начиналась комсомольская мобилизация в летные училища. Разумеется , все должны были написать свои автобиографии и заполнить подробные анкеты, а также выполнить какие-то тесты. И вот после всех испытаний остались лишь два человека: некий Ершов из другой группы и я. Дело было в мае, нужно было сдавать зачеты, а потом и экзамены, и я уже думал, что меня возьмут в летное училище и значит незачем готовиться к экзаменам и сдавать зачеты. Я целую неделю не ходил в Университет, когда мне сообщили, что меня все-таки в летное училище не возьмут. А Ершова взяли. Почему меня забраковали , я так и не узнал. Но
остался в университете и успел благополучно сдать все зачеты и экзамены.
Студенты мехмата проходили высшую вневойсковую подготовку (ВВП). Традиционно все они были артиллеристами. И так это и было в начале второго курса. Примерно месяц мы уже учились артиллерийским премудростям. Но вдруг было приказано набрать одну группу летчиков –наблюдателей (летнабов, т.е. штурманов). И опять всех студентов пропустили через медкомиссию и отобрали человек двадцать пять летнабов. Я попал в их число. А остальные остались артиллеристами.
Начались военные занятия. Подготовка летнабов была разнообразна и довольно интересна. Но она отнимала много времени. Тогда, как я писал, вместо недель были шестидневки. Так вот, военные занятия занимали половину дней каждой шестидневки, и притом в военный день всегда было восемь учебных часов и пропускать их не разрешалось. Поэтому посещать какие-нибудь факультативные лекции или семинары ( а их развелось довольно много и они были соблазнительными) не удавалось. Я думаю, что это сказалось на всех моих дальнейших занятиях.
А летом мы поехали на два месяца в военные лагеря в Витебске. Это было замечательно. Между прочим, один из наших товарищей, Юра Зайчиков, был высококлассным пловцом. И он добился у начальства разрешения выделить время для занятий плаванием. В Витебске, как известно, протекает Западная Двина, и два раза в неделю мы, человек десять, во главе с Юрой в определенное время отправлялись купаться в реке. Здорово! Кстати сказать, Юра, хотя он находился в армии всего два месяца, считался, как полагается, красноармейцем Белорусского военного округа и в этом качестве участвовал в соревнованиях по плаванию и занял первое место в своем виде плавания и стал чемпионом округа.
Запомнился мне один эпизод из того времени. Однажды, когда мы стояли в строю в нашей казарме во время утреней поверки, в казарму стремительно (не подберу другого слова) ворвался какой- то начальник. Мы стояли «смирно», а он немедленно начал распекать нас и нашего командира за то, что мы не так стоим и вообще плохо себя ведем и еще за что-то. Минут через пять он повернулся и столь же стремительно удалился. Выяснилось, что это был командир всей авиационной части, стоявшей в Витебске, Яков Смушкевич. Тогда я впервые услышал это имя, но позже оно стало знаменито. Вскоре после его появления у нас, он поехал в Испанию, там он прославился, командуя авиацией республиканцев. После возвращения он был назначен командующим всей авиацией Красной армии и (логичный в то время конец) осенью 41-го года был расстрелян.
В следующем году мы поехали уже не в Витебск, а в Сещу. Здесь стояла дивизия (?) тяжелых четырехмоторных бомбардировщиков ТБ-3, штурманами которых мы и должны были в свое время стать. Но, как и в прошлом году, горючего было мало, и мы полетали всего по одному разу, правда, по четыре с половиной часа. Если добавить к этому 10 минут за прошлый год, то получится весь мой довоенный налет. С ним меня и призвали 26-го июня 41-го года. Но об этом я расскажу в своем месте.
Когда мы учились на третьем курсе, прошла еще одна комсомольская мобилизация на этот раз в военно-морское училище. Меня не взяли, но взяли моего друга Мишу Андреева, с тех пор я его видел только один раз: сразу после окончания войны. А еще через год прошла особенно страшная комсомольская мобилизация — в НКВД. Меня не взяли, но когда я рассказал папе об этой мобилизации, он ужаснулся: несмотря на то, что я ее избежал, сама возможность того, что я мог бы оказаться сотрудником этой организации, была страшна.
В университете мне поручили общественную работу — вести занятия по политграмоте в бараке, в котором жили рабочие, недавние крестьяне, уехавшие из деревни от сплошной коллективизации. Каждая комната барака была заставлена кроватями, кровати, принадлежащие одной семье были отгорожены простынями, повешенными на веревках. В комнатах постоянно стоял гул от разговоров, люди ходили по комнате, некоторые обедали, сидя на своих кроватях. Конечно, никто не хотел заниматься политграмотой. Старосте с трудом удавалось собрать человек восемь – десять на занятие. Как правило, каждый раз это были другие люди: собрать одних и тех же было невозможно . Мне было стыдно: что полезного мог им , много повидавшим в жизни, рассказать семнадцатилетний молокосос ? Ну, ладно, слава богу, все это прошло.
А на втором курсе мне поручили вести занятия с учениками слесарей по ремонту автомашин на ремзаводе, находившемся вблизи Кутузовского проспекта. Все шло благополучно. Перед каждым занятием я заходил в комнату комсомольского комитета завода, там всегда в это время находился секретарь комитета Горячев. Мы с ним обычно минут десять разговаривали, и потом я поднимался на второй этаж и проводил очередное занятие. Комната, в которой проходили занятия, была очень длинной и узкой. В ней имелось всего одно окно вблизи от входной двери, а занятия происходили в тупой части комнаты вдали от окна. И вот однажды во время занятия в комнату вошел какой-то человек. Он подошел к окну и молча постоял минут десять. Он был далеко от меня и я подумал, что он наблюдает в окно за тем, что происходит во дворе завода и что ко мне это не имеет никакого отношения. Он постоял, постоял и, ни слова не говоря , отошел от окна и вышел из комнаты. Я продолжал занятие и, когда оно закончилось, попрощался с ребятами и спустился по лестнице на первый этаж. Там меня ждал Горячев. Мы с ним зашли в комнату комитета комсомола, и он меня спросил: — Что у тебя случилось на занятии? — Я понял, что какую-то гадость сообщил Горячеву посетитель. Он времени не терял и за десять минут сумел обнаружить у меня достаточно ошибок. Но я не знал, что он наговорил , и ответил Горячеву: — Да ничего не случилось .- Ну, ладно, ладно, — сказал он, — разберемся. Мы попрощались, и я ушел с тревогой. Надо иметь в виду, что шел 36- ой год.
Дня через два мне сказали, что меня вызывают в райком комсомола к товарищу Беленькому, заведующему отделом пропаганды и агитации. Когда я пришел, он спросил, что произошло у меня на занятии , и показал заявление, поступившее в райком от посетителя занятия. В нем были перечислены шесть серьезных политических ошибок, допущенных мною за время его посещения занятия ( т.е примерно минут за десять: лихой товарищ!) Я внимательно прочитал заявление . Кое что я не понял, но во всяком случае ничего из того, что автор мне приписывает, я не говорил. Все сочинение было ложью, клеветой. Особенно опасным было утверждение о том, что какое-то мое высказывание будто бы совпадало с каким-то заявлением Троцкого по китайскому вопросу. Китайского вопроса я, разумеется, не касался, никаких заявлений Троцкого не знал , а того, что мне приписывал автор, не говорил. Но одного упоминания имени Троцкого было достаточно, чтобы отправить меня в Гулаг. Я сказал Беленькому, что все заявление — ложь и клевета, ничего, что приписывает мне автор, я не говорил. И Беленький мне ПОВЕРИЛ. Он попросил меня прислать какого-нибудь хорошего комсомольца, и он научит , что нужно сделать.
Я попросил Колю Кружкова, моего товарища по группе, поехать в райком к Беленькому. И тот посоветовал Коле в выходной сходить в общежитие, в котором жили мои подопечные, и попросить их написать, что все в заявлении автора , что он мне приписывает, я не говорил. Коля все это проделал и я попросил его приехать ко мне. Был выходной день и папа был дома. Пока Коля ехал, я рассказал папе всю эту «Горячевскую историю». Когда Коля приехал, я познакомил его с папой и папе он понравился. Все-таки было непонятно, с какой стати автор этого заявления сочинил столько подлых измышлений. Беленький объяснил, что этого товарища недавно уволили из высокой должности и направили на «низовую работу» на ремзавод. И ему очень хотелось реабилитироваться. И я показался ему вполне подходящим для этой цели. Но он просчитался.
Теперь я расскажу о том, что случилось с Колей Кружковым дальше. Я сказал выше, что когда мы учились на четвертом курсе, у нас прошла комсомольская мобилизация в НКВД. Меня она не коснулась, а вот Колю забрали. Несколько лет я о нем ничего не слышал. Когда лежал в госпитале, я как-то прочитал в газете указ о награждении ряда работников НКВД орденами за то, что они участвовали в разоблачении группы предателей, собиравшихся сдать Ленинград фашистам. Среди награжденных оказался Коля. Потом я опять довольно много лет о нем ничего не слышал. Однажды в августе 54-го года я пришел домой, и Валя сказала, что к нам заходил полковник НКВД с сыном. Сейчас они поехали за шампанским и скоро вернутся. И верно, скоро они вернулись. Это оказались Коля и его сын Слава. И они привезли три бутылки шампанского. Коля сказал, что никакого другого вина он не пьет.
А Слава окончил школу с золотой медалью и только что прошел собеседование и был принят на мехмат. Коля работал начальником милиции и заместителем начальника МГБ Новгородской области. В Новгороде у него была новая семья и двое детей.
Коля уехал в Новгород, а в марте 55-го года его арестовали за неправильное ведение следствия в процессе, за который он в свое время был награжден. Не буду вдаваться в детали, но скажу, что я знаю, что Коля был порядочным человеком и если он пользовался «неправильными методами», то только под давлением начальства (Это дело проходило под наблюдением и по указаниям самого товарища Жданова).
Колю судили. Прокурор требовал, чтобы его приговорили к высшей мере. В результате его приговорили к 25 годам. Он несколько раз просил пересмотреть приговор. Дело кончилось тем, что срок снизили до 15 лет. Он отсидел две третьих срока — 10 лет и за хорошее поведение его выпустили. По пути в Новгород он заехал в Москву. Выглядел он плохо: очень худой, усталый. В Новгороде он стал работать учителем и поступил на вечернее отделение пединститута: когда его по комсомольской мобилизации забрали в НКВД, он не успел кончить мехмат. Казалось бы жизнь налаживается. Но длилось это недолго. Он заболел раком желудка и вскоре умер. Он прожил на свободе всего пять лет.
А Слава очень успешно учился, а потом работал на мехмате, стал профессором. Но тоже прожил недолго: умер, когда ему было 60 лет.

26

14 марта 1935-го года арестовали Додика. В это время он был аспирантом . Мы спали в разных комнатах и я узнал об его аресте только утром: меня даже не разбудили. Причину его ареста я тогда не знал. Его приговорили к пяти годам лагерей, но просидел он намного больше. Он написал воспоминания, «ДО, ВО ВРЕМЯ И ПОСЛЕ», первые две части которых я прочитал. Кроме того, он рассказывал о жизни в заключении. Так что я довольно хорошо помню его рассказы. Но все же не настолько хорошо, чтобы это пересказать. Сейчас ему больше девяноста лет, живет он в Америке.
В декабре 37-го года арестовали Фридочку, и через два дня ее мужа, Колю Силантьева. Жили они в это время в Новосибирске, Фридочка была членом бюро Новосибирского обкома партии, заведующей отделом пропаганды и агитации, а Коля секретарем (не первым) одного из райкомов города Новосибирска. У них было двое детей: Боре было одиннадцать лет, а маленькой Лидочке всего полтора года. Мама узнала об аресте Фридочки и Коли, но не успела забрать детей.
Теперь я расскажу о 38 годе. Он и начался неудачно. Мы с Саней собирались встретить новый год с почти незнакомой компанией, причем не в городе, а у нас на даче в Кратове. И Саня поехал туда, чтобы приготовить дачу, на которой уже с лета никто не жил. Но у организаторов встречи ( среди которых, между прочим был кажется сын одного из братьев Покрас, Ах,Ах!) что-то не получилось. И они решили, что встречать новый год придется в Москве на квартире одного из компании. Сообщить об этом Сане было невозможно, и оставалось надеяться, что Саня сам догадается, что встреча на даче не состоится. И вот Саня ждал, ждал и наконец, когда до нового года оставалось меньше часа, понял, что никто не приедет и отправился на станцию. Так получилось, что он встретил новый 38-й год в электричке и приехал в Москву только часа в два. Плохая примета!
Как я сказал выше, трагедия началась еще до наступления нового года: Фридочку и Колю арестовали числа 10-го декабря. Но к новому году это еще не было определенно известно (по крайней мере мне ). И во всяком случае не было точно известно, что с детьми.
В начале января состоялась первая сессия Верховного совета СССР, избранного по новой конституции, и после того, как кончились экзамены, меня, как и многих других, послали в колхозы разъяснять принятые на этой сессии решения. Мы выехали утром 25-го. Ехать нужно было долго на электричке, потом в кузове грузовика и под конец на санях. Я приехал в колхоз уже вечером. Собралось человек восемь, включая председателя колхоза. Перед тем, как началось мое сообщение, колхозники обсуждали проблему гроба: Один пожилой мужик объяснял, что он приготовил себе гроб и держит его на чердаке. Я, конечно, в этом обсуждении не участвовал. Когда стало ясно, что больше никто не придет, я рассказал, что положено, отлично сознавая, что это никому не нужно. Вопросов не было. Заседание окончилось и все были довольны. Ночевал я у председателя и утром он на санях отвез меня в райцентр, а оттуда нас отвезли на станцию Дорохово и мы вернулись в Москву. Я добрался до дома поздно вечером. Папа сразу же позвал меня и сказал: — Мама вчера арестована. Я прошу тебя завтра просмотреть все бумаги в моем столе и все, что нужно, уничтожить. В частности, все письма мамы. — Все было понятно. Кстати сказать, Сани в эти дни дома не было: ему в институте дали путевку в дом отдыха.
И вот, на следующий день, когда все обитатели квартиры ушли на работу и я остался один, я занялся просмотром многочисленных папок с бумагами, лежавших на огромном письменном столе папы и в его ящиках. Я рассматривал одну-две папки, набирал кучку бумаг, предназначенных к уничтожению, относил их на кухню и сжигал в плите. Мне очень повезло, что ушли все, даже Оля, а я был весь день свободен: у меня были каникулы. Целый день я жег бумаги и мне кажется, что уничтожил все подозрительное, конечно, относительно нескольких бумаг стоило посоветоваться с папой. Но такой возможности не было и я наверно сжег и кое-что лишнее. Но когда пришли и стали обыскивать квартиру НКВДшники, они ничего не нашли.
Второго февраля был день рождения Оли. У нас такие дни было не принято отмечать. Но вечером Оля пришла ко мне и принялась обсуждать какие-то совершенно ненужные вопросы. Она все сидела и сидела, а я стеснялся попросить ее уйти. Наконец, уже в двенадцатом часу она ушла, и сразу же ко мне вошел папа. Он сказал: — О чем ты столько времени с ней разговаривал ? Ты же знаешь, что она из себя представляет. — Конечно, знаю, — ответил я, я просто постеснялся ее выгнать. — И папа, ничего не говоря, начал ходить по комнате от двери в коридор до двери на балкон, туда и обратно. Я не решался спросить его, хотя понимал, что он думает заговорить со мной или нет о самом важном: о вероятном скором его аресте и обо всем , связанном с этим.
году это еще не было определенно известно (по крайней мере мне ). И во всяком случае не было точно известно, что с детьми.
В начале января состоялась первая сессия Верховного совета СССР, избранного по новой конституции, и после того, как кончились экзамены, меня, как и многих других, послали в колхозы разъяснять принятые на этой сессии решения. Мы выехали утром 25-го. Ехать нужно было долго на электричке, потом в кузове грузовика и под конец на санях. Я приехал в колхоз уже вечером. Собралось человек восемь, включая председателя колхоза. Перед тем, как началось мое сообщение, колхозники обсуждали проблему гроба: Один пожилой мужик объяснял, что он приготовил себе гроб и держит его на чердаке. Я, конечно, в этом обсуждении не участвовал. Когда стало ясно, что больше никто не придет, я рассказал, что положено, отлично сознавая, что это никому не нужно. Вопросов не было. Заседание окончилось и все были довольны. Ночевал я у председателя и утром он на санях отвез меня в райцентр, а оттуда нас отвезли на станцию Дорохово и мы вернулись в Москву. Я добрался до дома поздно вечером. Папа сразу же позвал меня и сказал: — Мама вчера арестована. Я прошу тебя завтра просмотреть все бумаги в моем столе и все, что нужно, уничтожить. В частности, все письма мамы. — Все было понятно. Кстати сказать, Сани в эти дни дома не было: ему в институте дали путевку в дом отдыха.
И вот, на следующий день, когда все обитатели квартиры ушли на работу и я остался один, я занялся просмотром многочисленных папок с бумагами, лежавших на огромном письменном столе папы и в его ящиках. Я рассматривал одну-две папки, набирал кучку бумаг, предназначенных к уничтожению, относил их на кухню и сжигал в плите. Мне очень повезло, что ушли все, даже Оля, а я был весь день свободен: у меня были каникулы. Целый день я жег бумаги и мне кажется, что уничтожил все подозрительное, конечно, относительно нескольких бумаг стоило посоветоваться с папой. Но такой возможности не было и я наверно сжег и кое-что лишнее. Но когда пришли и стали обыскивать квартиру НКВДшники, они ничего не нашли.
Второго февраля был день рождения Оли. У нас такие дни было не принято отмечать. Но вечером Оля пришла ко мне и принялась обсуждать какие-то совершенно ненужные вопросы. Она все сидела и сидела, а я стеснялся попросить ее уйти. Наконец, уже в двенадцатом часу она ушла, и сразу же ко мне вошел папа. Он сказал: — О чем ты столько времени с ней разговаривал ? Ты же знаешь, что она из себя представляет. — Конечно, знаю, — ответил я, я просто постеснялся ее выгнать. — И папа, ничего не говоря, начал ходить по комнате от двери в коридор до двери на балкон, туда и обратно. Я не решался спросить его, хотя понимал, что он думает заговорить со мной или нет о самом важном: о вероятном скором его аресте и обо всем , связанном с этим.
Наконец, папа принял решение. Он сказал: — Ну, спокойной ночи — и вышел из комнаты.
Примерно в половине первого раздался звонок и громкий стук в дверь. Я еще не спал, читал, лежа в постели. Я подошел к двери и спросил: Кто там? Мне грубо ответили: Из домоуправления. — Немедленно открывайте! — Я открыл дверь. Вошли несколько человек и среди них известный в нашем доме дворник Подкопаев. Видимо старший из вошедших спросил: Здесь проживает Вайнштейн Арон Исакович? — я ответил: — Да, но он спит. — Разбудите его! — Я подошел к двери папиной комнаты, постучал и сказал: — Папа, тут пришли из домоуправления, просят тебя подняться. Когда папа вышел, НКВДшник показал ему какую-то бумагу, видимо ордер на обыск и арест. И квартиру стали обыскивать. Все мы,- Папа, Леля, Оля и я, а также все вошедшие должны были все время находиться в той комнате, которую в этот момент обыскивали, причем садиться не разрешалось, кроме того, мы обязаны были молчать. Обыск продолжался до половины шестого утра. Перед тем, как папу увели, он попрощался с нами, поцеловал Лелю и меня. Леля сказала мне: — Надо вызвать Саничку из дома отдыха. — Папа возразил: не нужно, пусть он отдохнет. — А я сказал: — Конечно, я сегодня же его вызову. И папа сказал: — Ну, поступайте, как знаете. — Еще Леля сказала мне: Проводи папу до машины. – Я схватил пальто с вешалки, но НКВДшник сказал: Нельзя! Это запрещено. Прощаясь с нами, папа сказал: ВЕРЬТЕ В МЕНЯ. И папу увели. Больше я папу не видел.

27

Начиная со следующего дня мы ( я и Саня) начали ходить .в справочное бюро НКВД на Кузнецком мосту и спрашивать о папе и пытаться передать ему передачу. Прежде, чем обратиться в окошко, нужно было заполнить анкету со сведениями о себе. Нам ничего не отвечали. Но уже числа 18-го февраля мне сказали, что папа переведен в Бутырскую тюрьму. Как позже выяснилось, это была прямая ложь: папа 12-го февраля умер, нас обманули. Но мы этого не знали. И стали ходить в Бутырки. Там каждый день месяца был отведен для заключенных, фамилии которых начинались на определенную букву. Но и на данную букву людей было очень много — в очереди нужно было выстоять несколько часов. Можно было задавать лишь один вопрос: разрешена ли передача такому-то заключенному. И ответ в основном был стандартным — Передачи не разрешены. Это означало либо, что заключенный находится здесь в тюрьме, но ему передачи не разрешены, либо же, что такого заключенного здесь нет. В нашем случае именно так и было. Поэтому надо было на всякий случай обходить и другие тюрьмы. Наконец в июне Саня опять обратился в справочное бюро НКВД , и ему сказали, чтобы он пришел за ответом 15-го июня. Было понятно, что теперь мы получим верные сведения о папе.
В этот день Саня поехал в справочное бюро, а мы с Лелей с волнением ожидали его возвращения. Раздался телефонный звонок, я поднял трубку. Саня сказал: — Выйди на бульвар к Арбатской площади. Не говори Леле, что я звонил. — Я положил трубку и сказал: позвонил один мой товарищ, мне нужно на несколько минут выйти. — Леля сказала: Ты говоришь неправду, — это звонил Саня. — Нет, нет, это мой товарищ, продолжал говорить я -, ведь Саня просил меня не признавать, что он звонил. Конечно, Леля понимала, что это Саня, но я не должен был с этим соглашаться.
Саня встретил меня и сразу сказал: Папа умер 12-го февраля. Нас обманывали, говоря, что он был переведен в Бутырки. Я был готов к такому сообщению, но услышав это был ошеломлен. Мы с Саней ходили по бульвару и, перебивая друг друга, вспоминали события последних дней и возмущались негодяями, погубившими папу всего за девять дней . Но нужно было как-то сказать Леле о том, что папа умер. Мы боялись, что с ней будет какой-нибудь припадок. И не придумали ничего лучше, как вызвать ее первого мужа, Якова Цырлина. В будке телефона — автомата в те времена была телефонная книга, мы нашли номер телефона Я.Цырлина, он оказался дома и сказал, что сразу приедет. Тогда мы с Саней пошли домой. И Саня сразу же сказал Леле, что папа умер. Вскоре пришел Цырлин, и постепенно Леля успокоилась.
К этому времени стало известно, что случилось с детьми Фридочки . У девочки была няня, если не ошибаюсь, ее фамилия Топоркова, — И работники НКВД предложили няне взять на воспитание полуторагодовалую девочку. И няня согласилась. Конечно, она рассчитывала, что позже она передаст Лидочку ее бабушке, т.е. маме, но маму 25-го января арестовали и Лидочка пока оставалась у Топорковой . В феврале она заболела скарлатиной и умерла. Какая дикая история!!! Если бы Топоркова не взяла ее, и она осталась в руках НКВД, то раньше или позже она оказалась бы у нас (как Боря) и, — я уверен — уцелела бы. Сохранилась фотокарточка Лидочки. Она очень похожа на Борю, а еще больше на Настю. А Борю при аресте родителей НКВДшники забрали и поместили в детский дом в селе Долматове Свердловской области.
Стало ясно, что нужно забрать Борю из детского дома. Двоюродная сестра Фридочки, адвокат Маруся Каган (племянница Фридочкиного отца) получила разрешение мне стать Бориным опекуном и взять его из детского дома. И в августе я поехал в Долматово. В конторе детского дома мне сказали, что Боря вместе с другими ребятами находится на работе в поле. Через небольшое время ребята приехали и Борю вызвали в контору. Мы с ним не виделись с 34-го года, с тех пор, как Фридочка с семьей переехала в Новосибирск. Когда он вошел в контору и посмотрел на меня, я понял, что он недоумевает. Я спросил его: — Узнаешь меня? — Он ответил: Да. — Ты думал, что приедет бабушка? — Спросил я . Опять он ответил: — Да. И я сказал ему, что бабушка не смогла приехать. — Мы находились среди работников детдома и я не мог ему сказать, что она арестована. После того, как были оформлены документы, можно было уходить. Но поезд на Москву с остановкой в Долматове уходил только в пять часов утра и я спросил Борю, не хочет ли он пока поспать в детдоме, но он сказал, что не хочет, и попросил: -Давай уйдем сейчас. — И мы ушли и всю ночь просидели на скамейках вокзала. В Москве выяснилось, что меня не назначили Бориным опекуном, а назначили Одочку , так что ему придется ехать в Минск. Я попытался все-таки получить разрешение Боре жить в Москве. Мы с ним поехали в бывший Даниловский монастырь, где помещалось управление НКВД по вопросам, связанным с детьми. Мы обратились к начальнику этого управления (не помню его фамилии). Он с возмущением воскликнул: — Вы просите разрешить ему жить в Москве. Но он сын врагов народа и ему никогда не будет разрешено жить в Москве! — И всё, — мы ушли ни с чем. Кстати сказать, мои родители тоже считались врагами народа, так что, видимо, и мне не полагалось жить в Москве (конечно, я об этом не сказал). Так что Боря уехал в Минск и прожил у Одочки до лета 39-го года. А тогда он переехал к нам в Москву , и никого не пришлось просить о разрешении.
Справку о папиной смерти долго не выдавали (для меня это служит дополнительным подтверждением того, что папа покончил жизнь самоубийством: уж очень это ИМ не нравилось, нарушало ИХ планы.). Наконец , в марте 39-го года в отделении ЗАГС , расположенном на Малой Лубянке в одном из зданий НКВД, нам выдали такую справку. В самой интересной графе там было сказано: Причина смерти — 60 лет. Такая вот простая причина.
Примерно в то же время Оля вышла замуж за Андрея Резникова, весьма несимпатичного и главное совершенно чужого товарища. И мы с Саней решили отделиться от Лели. Летом приехал Боря , и у нас образовалась семья: Саня, я, Боря и домработница Паша.
Поскольку половину учебного времени в течение двух лет занимало военное обучение, мы учились не пять, а шесть лет: у нас было два третьих курса: третий военный и третий гражданский. Зимой после третьего гражданского мы присоединялись к следующему за нами курсу и становились студентами (просто) третьего курса. И как раз в это время нам нужно было выбрать специальность: математику, механику или астрономию. Это было в январе 38-го года, папа еще был на свободе и он интересовался моим выбором. Я выбрал математику, а папа сказал, что он думал, что я выберу астрономию, как наиболее абстрактную специальность. — Но, папа, как раз наиболее абстрактная специальность — математика. — А спустя немного дней папу арестовали, а еще через десять дней его не стало.
Летом 39-го года мне впервые удалось побывать на Кавказе в составе группы из семи студентов нашего и следующего за нами курса. Тогда легко было собрать человек семь и объявить себя туристической группой. Профком факультета выдавал какие-то деньги, и можно было ехать на Кавказ. У нас поездка прошла очень удачно, и мы собирались и на следующее лето съездить куда-нибудь. Но началась война…
Учеба у меня шла благополучно. Мой руководитель , П.С. Александров сказал, что он рекомендует в аспирантуру и Яшу Каждана и меня, но в конечном счете я в число рекомендуемых не попал: видимо ученый совет меня забраковал. Не сомневаюсь, что дело в том, что у меня отец был арестован (хотя он уже год с лишним как умер и осужден не был: не успел). И я был распределен в Читинский Государственный Педагогический Институт, в Читу! Далековато, но любопытно.
В конце наших занятий в Сеще мы сдавали экзамены на звание летнаба, младшего лейтенанта. Я сдал все восемь экзаменов на отлично. Спустя несколько месяцев, уже в Москве всем студентам нашей группы это звание присвоили. Всем кроме меня! Было ясно, что дело в том, что я сын »врага народа.» Так как я не стал офицером, то после окончания университета должен был быть призван в армию в качестве рядового. Но в мае 40-го года мне на военной кафедре МГУ сказали, что мои документы на присвоение звания отправлены в наркомат обороны. И назвали номер телефона, по которому можно будет узнать, что звание присвоено.
Я закончил последние дела в университете: сдал последний из госэкзаменов, получил диплом (с отличием) и принял участие в заключительном банкете. Павел Сергеевич написал письмо на имя директора Читинского пединститута о том, что мне следует предоставить время для научной работы и не перегружать меня преподаванием. Конечно, это был совершенно неожиданный знак внимания. В Чите я передал это письмо директору и оно хотя и не привело к уменьшению нагрузки, но сыграло определенную роль в отношении ко мне директора.
К концу июня все дела были закончены, и оставалось только звонить по заветному телефону и спрашивать, не присвоено ли звание. Наверно я изрядно надоел своими звонками, но мне очень вежливо отвечали, что нет, не присвоено. Между тем я завел несколько учеников, одному из которых было лет пятьдесят.
В то время для того, чтобы купить билет на дальний поезд, нужно было отстоять у билетной кассы многодневную очередь с перекличками и риском, что если пропустишь хотя бы одну перекличку, то тебя исключат из очереди и придется начинать сначала. А я не знал, придется ли мне ехать в Читу или я буду призван в армию. Все зависело от присвоения звания. А пока я числился допризывником и должен был в этом качестве проходить медкомиссию и готовиться к призыву. И мне совсем не хотелось ходить на ежедневные переклички.
К счастью с очередью за билетом всё благополучно устроилось. Меня, как я сказал, распределили в Читинский пединститут, а студентку нашей группы Аню Мышкис — в Читинский учительский институт, поэтому ей нужно было тоже ехать в Читу. А ее близкой подруге Тане Шкурлятьевой нужно было ехать в город Кяхта, расположенный почти на границе с Монголией, так что и с нею мне было по пути. И вот очередь за билетами взяли на себя Аня и Таня.
До 38-го года Саня учился в МАИ (Авиационном институте). Там ВВП (высшей вневойсковой подготовки) не было. А после папиного ареста Сане предложили перейти в любой институт: в МАИ детям врагов народа учиться было нельзя. И Саня выбрал строительный институт (МИСИ). При переходе ему пришлось потерять год. И поэтому он, как и я, кончил институт в 40-м году. В июле 40-го года он устроился на временную работу. И вот мы оба ждали повестки в военкомат о призыве (я уже почти не надеялся, что мне успеют присвоить звание до того, как призовут в армию). Но я ошибся! 1-го августа, на традиционный вопрос мне ответили, что звание присвоено и мне следует явиться в военкомат и оформиться. Третьего августа я прошел медкомиссию и оформил в военкомате свое звание младшего лейтенанта. А если не ошибаюсь, четвертого августа нам с Саней пришли повестки из другого отделения военкомата с предписанием явиться шестого для призыва. Я объяснил, что мне присвоено офицерское звание. И меня от призыва освободили. Но сказали, что раз мне так повезло, то мне дают поручение являться каждый день в пять часов на Красно-Пресненский стадион и проверять, кто из допризывников пришел, а кто нет, и отправлять их на занятия физкультурой. И я делал это до самого отъезда в Читу.
По случаю долгой разлуки мы с Саней сходили в ресторан «Москва». Там был еще Санин товарищ по МИСИ Юра Манов, довольно странный человек. И на следующий день мы расстались с Саней надолго.
28

Аня и Таня добросовестно отстояли очередь за билетами и 17-го или 18-го мы втроем благополучно отправились в дальний путь. Очень важный вопрос о том, где будет жить Боря, был решен так: он, как естественно, будет располагаться в нашей комнате, питаться у Аннушки, а я и Маруся Каган будем давать Жене деньги на Борю. Это был не лучший вариант, но взять Борю с собой в Читу я не мог решиться: я совершенно не представлял, в каких условиях придется там жить. И кроме того я надеялся, что уезжаю только на год. А тогда и можно будет, если потребуется, решить по-другому.
Расстояние от Москвы до Читы по железной дороге 6200 километров. Это расстояние скорый поезд Москва-Чита тогда покрывал за шесть суток. От этой поездки у меня сохранились самые прекрасные воспоминания. Конечно, за время пути изрядно устаешь, но зато насмотришься на красивые пейзажи, на широкие реки (куда до них Волге), на мосты и разнообразные вокзалы… Да и вообще шесть дней ничего не делать и только смотреть в окно — огромное удовольствие.
В Чите мы с Аней расспросили на вокзале, где находятся педагогический и учительский институты. Выяснилось, что это одно и то же место и добираться до него надо пешком: общественного транспорта нет, но, впрочем , идти недалеко. У института мы с Аней расстались. Директора не оказалось, но я познакомился с его заместителем по учебной части Шарыпкиным. У него я и переночевал. С ним в дальнейшем я почти не имел дела. А на следующий день я познакомился с директором института Николаем Алексеевичем Родионовым. Я отдал ему документы о моем назначении в институт по распределению, а также письмо от П.С. . Первое впечатление у меня было вполне благоприятное. В тот же день мне дали ключ от предоставленной мне комнаты в доме студенческого общежития, и
я в ней поселился, т.е. перенес туда свой чемодан. И до первого сентября я практически был свободен.
Выяснилось, что пединститут еще был в подростковом состоянии:
У него было только три курса (а в прошлом году только два ) . И в этом, 1940-м году должно было приехать несколько новых преподавателей. В один из первых дней после моего приезда меня вызвал директор ( НАР ) и сказал, что ему нужно назначить заведующего кафедрой математики и физики, а он еще никого из новых преподавателей не знает и ему приходится судить по первому впечатлению. И вот он решил назначить меня. Я согласился: попробую, а там видно будет. Положим он и не требовал моего согласия, он приказал и я должен был подчиниться приказу. И в двадцать три года я стал заведующим кафедрой, к тому же не только математики, но и физики. Забавно, что спустя несколько месяцев меня утвердили в этой должности на бюро Читинского обкома партии. Чудеса! На самом деле кафедра была совсем маленькая: семь математиков и два физика. Это была вершина моей административной деятельности. С тех пор я уже никогда никакой должности не занимал.
В двухэтажном здании студенческого общежития отдельная лестница вела в преподавательский отсек. В нем было пять комнат. Со времени нашего с Аней приезда все они были заселены. В них жили преподаватель физкультуры, два математика с семьями: Фишер с женой и маленькой дочкой и Холодовский с женой Таней, ей было 18 или 19 лет, Аня Мышкис и я. С физкультурником я так и н.е встретился, а с Фишером и Холодовскими познакомился сразу же после того, как поселился в своей комнате. Несколько будущих преподавателей приехали позже нас, и им комнат в общежитии уже не досталось, их селили в гостинице или в «частном секторе.» Выходит, мы вовремя приехали. Холодовские в первом разговоре увлеченно рассказывали о том, что в местном цирке происходит турнир борцов с экзотическими фамилиями или кличками и с жаром спорили о том, кто окажется победителем. Выяснилось, что они каждый день ходят в цирк. Пригласили и меня, но я, разумеется, уклонился.
К 30-му августа собрались все преподаватели математики и физики , и нужно было распределить лекции и упражнения. Мы собрались на первое заседание кафедры, и я предложил каждому высказать свои пожелания. После некоторых споров удалось все согласовать. Пикантность состоит в том, что практически никто никого не знал, и сможет ли каждый выполнить на мало-мальски приличном уровне то, что ему поручено, было неизвестно. Мне достались лекции по математическому анализу на первом и втором курсе и по ТФДП на третьем курсе пединститута и вдобавок что-то из упражнений. А Ане лекции по высшей алгебре на первом курсе учительского института и еще что-то.
Начались занятия. Первое время мне было довольно трудно: слишком много лекций. Чтобы быть готовым, приходилось засиживаться допоздна. Кроме того, я чувствовал некоторый оттенок враждебности, особенно на втором курсе. Доставшиеся мне студенты не были подготовлены. Их учили плохо, они не отличали строго доказанное утверждение от недоказанного, задавали порой глупые вопросы, обнаруживавшие непонимание. Но постепенно положение стало исправляться. Думаю, что к концу сентября наши отношения стали нормальными. Большую роль сыграло то, что я был совершенно свободен, чувствовал себя уверенно, мог экспериментировать.
К сожалению, совсем не так сложились отношения со студентами у Ани. Пожалуй, еще в сентябре директор позвал меня в свой кабинет, плотно закрыл дверь в соседнюю учительскую комнату, чтобы подчеркнуть конфиденциальность разговора, и сказал, что к нему поступают жалобы на Аню.- Я надеялся, что постепенно эти жалобы прекратятся, студенты к ней привыкнут и все обойдется, — сказал НАР, — но жалобы продолжаются и нужно что-то делать. И он попросил меня подумать об этом.
Я поговорил с Аней и решил сходить на ее лекцию. Впечатление оказалось удручающим. Она читала лекцию, не отрывая глаз от тетрадки и ни
разу не взглянув на студентов. У нее был небольшой дефект речи, в обычных условиях нисколько не мешающий разговору, но при том отношении враждебности со стороны студентов, которое бросалось в глаза, этот дефект
вызывал нисколько не скрываемые насмешки. Но самым неприятным было то, что Аня боялась студентов, и они это чувствовали.
После лекции мы с Аней поговорили. Она сказала, что действительно боится студентов и не может от этого страха освободиться и что во время лекции думает не столько о содержании, сколько о том, чтобы что-нибудь не пропустить и дотянуть лекцию до конца. Мне стало ясно, что Аня в нынешнем состоянии преподавать не может. Конечно, если бы студенты были благожелательней, то может быть, Аня постепенно сумела бы приспособиться. Но студенты наоборот становились все агрессивнее. Вот так.
Я оказался в сложном положении. Директор настаивал на том, что Аню следует уволить и , поскольку она здесь работает по распределению,
он будет обязан передать ее в распоряжение областного отдела образования (ОБЛОНО). А куда тогда ее пошлют работать? Возможно в какой – нибудь район . Надо помнить, что в Читинской области очень много лагерей. С другой стороны Аня так боялась и ненавидела этих студентов, что никак не хотела к ним возвращаться. Наконец НАР все-таки передал Аню в ОБЛОНО и ее направили в школу ( или педучилище?) в городе Петровск Забайкальский (известный тем, что там содержались декабристы) .

Не очень хорошо помню, что там с Аней случилось, но спустя несколько дней она вернулась в Читу. Еще некоторое время история тянулась: Ане подбирали другую работу. Но в конечном счете ОБЛОНО от нее отказалось и ее освободили от обязанности отработать по распределению три года и отпустили в Москву.
Когда началась война, Аня кончила курсы медсестер и попала на фронт. И погибла.
Если не ошибаюсь, в сентябре 40-го года вышел указ о плате студентов за обучение, и почти все студенты устроились на работу. Это, конечно, существенно осложнило занятия. Но никто из института не ушел: все как-то приспособились.
Назову некоторых из моих товарищей. Аня недолго занимала комнату на втором этаже общежития. Комната оказалась холодной, и Аня упросила поменять ее на маленькую, но уютную комнатку на первом этаже. А в старую
ее комнату поселили Залмана Цейтина.(До этого он жил в »частном секторе» в Чите второй.) Это был очень симпатичный человек. Он окончил матмех Ленинградского университета по специальности механика и по распределению попал в Читу. Мы с ним оказались соседями и подружились.
Между нашими комнатами находилась печь, топившаяся углем, который время от времени привозили и высыпали на землю перед дверью в общежитие и тогда все обитатели общежития наперегонки старались ведрами побольше набрать этого угля для себя: не успеешь и будешь мерзнуть до следующего раза. А морозы были серьезные, в конце ноября было больше сорока градусов. Мы с Залманом топили печь по очереди и грела она хорошо. Залман до поступления в университет успел отслужить во флоте и приобрел там некоторые полезные навыки. Например, учил меня мыть пол, когда нам с ним
приходила очередь это делать. Специально хочу отметить, что, как я сказал выше, Залман окончил университет, сдал все экзамены, сделал дипломную работу, но диплома не защитил: При таких обстоятельствах, — говорил он, — мне обязаны предоставить командировку для сдачи диплома.

29
Иван Серёгин окончил ИФЛИ и был распределен в Читинский пединститут на кафедру русской литературы. У него была серьезная травма — была ампутирована кисть правой руки. Перед тем, как поступить в институт, он работал на каком-то заводе, и его рука попала в машину и была изуродована. Он был членом партии и сразу же был выбран секретарем партийной организации института, так что он был начальством, но отношения у нас были простыми. Забегая вперед, скажу, что после войны я как-то повстречал его в старом здании МГУ. Тогда он работал в литературной
газете и сразу же стал расхваливать Константина Симонова, что, говоря по правде, показалось мне несколько странным. Больше я его не встречал, но слышал, что он стал ректором Литературного института.
Костя Бонецкий окончил аспирантуру в пединституте имени Ленина, но диссертацию пока не защитил. Он был заведующим кафедрой русской литературы и был в некотором отношении в моем положении: удостоился утверждения на бюро обкома партии. После 41-го года я его не встречал, но он был упомянут в дневнике Чуковского в весьма неприглядном виде: цинично пытался склонить Чуковского к какому-то гадкому поступку.
Беня (Беньямин) Копп приехал в Читу с опозданием. Он окончил аспирантуру в Казанском университете по дифференциальной геометрии, но диссертации не защитил. Думаю, что и он и Костя отложили защиту по тем же соображениям, что и Залман. Я встречал Беню несколько раз после войны. Он в частности рассказал мне про то, как жил наш институт во время войны.
Конечно, Аня, пока была в Чите тоже входила в нашу компанию. В нее безусловно входили два солдата: Волков и Свет. Оба они были призваны в армию после окончания института. Когда Аня уезжала в Читу из Москвы, ей на всякий случай дали номер телефона одного солдата, служащего в Чите.
Им оказался Волков, а Свет — его друг. Пожалуй, следует назвать в качестве входящих в нашу компанию Холодовских (обоих), а также некую даму по фамилии Арсеньеву, окончившую в сороковом году филологический факультет Ленинградского университета и распределенную к нам в Читинский пединститут.
Конечно, я назвал далеко не всех моих товарищей по пединституту, но именно с ними мы постоянно общались и я считаю, что вправе называть нас одной компанией. Расскажу о некоторых эпизодах, связанных с другими нашими товарищами,
На историческом факультете ( кажется был общий историко-филологический факультет: не помню) работал один человек, окончивщий истфак МГУ и распределенный на радио Читы. Он преподавал историю древнего мира. Фамилии его я не помню и буду называть его просто Древним миром. Он был единственным человеком в Чите, способным преподавать эту историю, и НАР очень радовался, что ему удалось найти в Чите такого специалиста. Так вот, однажды Древний мир был занят поздно на радио и решил поесть в ресторане, находившемся на первом этаже гостиницы, в которой он проживал. Но когда он подошел к ресторану, выяснилось, что он опоздал: ресторан только что закрылся. Но в нем еще оставались последние посетители. Он постучал в дверь, никто не подошел. Тогда он постучал погромче, потом еще погромче, в конце концов к двери подошел директор ресторана, открыл ее и сказал: — Гражданин не хулиганьте. Ресторан закрыт. Древний мир объяснил, что он просит всего лишь покормить его. Директор отказался и сказал, что вызовет милицию. Разговор продолжался на высоких тонах. И кончилось дело тем, что и в самом деле появился милиционер. И он арестовал Древнего мира. А утром состоялся суд, приговоривший Древнего мира к году лагерей. Надо сказать, что недавно был издан указ о хулиганстве, ужесточавший наказания за мелкое хулиганство и требующий ускорить и упростить процедуру рассмотрения судом дел о хулиганстве. И инцидент с Древним миром оказался кстати.
НАР был в тревоге: Читать лекции по истории древнего мира было некому. Но его хлопоты увенчались успехом: Древний мир через два месяца был освобожден. Но два месяца он провел в каком-то лагере.
Среди преподавателей российской истории на историческом факультете была женщина лет тридцати пяти по фамилии Лобачёва, ее муж был генерал-майором, заместителем командующего военного округа по политической части,
то есть очень большим начальником. А его жена окончила пединститут и вот была преподавателем истории в пединституте. Она не скрывала, что уровень жизни ее семьи значительно выше нашего и в каком-то разговоре пригласила всех присутствовавших к себе на обед. В сущности, это был не обязывающий разговор. Как говорится, поговорили и забыли, но прошло время и как-то мы, несколько человек сидели в учительской комнате, разговаривали и кто-то вспомнил о приглашении Лобачевой и все загорелись проверить сумеет ли она нас принять. Конечно, мы понимали, что это свинство: нагрянуть неожиданно и поставить ее в трудное положение. Но ведь она говорила, что мы можем прийти без предупреждения. Словом, мы решили идти. Не помню , как мы узнали адрес, но благополучно нашли её квартиру и позвонили. Она открыла дверь и, как мы и ожидали, было видно, что она испугана. Но быстро взяла себя в руки и пригласила нас войти и когда мы расселись вокруг стола, удалилась на кухню. И вопреки скептикам не прошло и получаса, как она накормила нас прекрасным обедом. Вот так!
Конечно, нам повезло, что ее мужа не было дома. Кстати сказать, во время войны я искал в сводках имя генерала Лобачева. И как-то встретил его в 41-ом году рядом с именем Рокоссовского. А больше оно мне не попадалось.
Местом, где встречались преподаватели разных предметов (и разных факультетов) была учительская комната. Обычно во время перемен те, у кого в эти часы были занятия, собирались в учительской и вели разговоры на всевозможные темы. Среди других обращал на себя внимание совершенно седой старик, с бородой и усами, очень активно и свободно принимающий участие в разговорах. Что же он может преподавать? — думал я. Когда же выяснилось, что он преподает латинский язык, он стал еще более загадочным. Я и не подозревал, что в Читинском пединституте преподают латынь, да и что это за житель Читы, знающий ее? Оказалось, что он в 1908-ом году (!) окончил в Казани духовную семинарию и с тех пор живет в Чите. Видимо он имел (а может быть и сейчас имеет) какой-то духовный чин и является монахом, а латинский язык он выучил в семинарии!
Аня Альперович прислала мне полный текст «Евгения Неглинкина» и он произвел такое сильное впечатление на Залмана Цейтина, что он выучил его наизусть. И как-то мы собрались послушать его в комнате Холодовских и пригласили латиниста (ужасно жалко, что я забыл, как его звали), и он прослушал весь не слишком приличный текст, переполненный еврейскими фамилиями, и сказал, что ему понравилось.
Седьмого ноября наша компания собралась в учительской. На демонстрацию мы не ходили и обсуждали вопрос, где бы нам отпраздновать годовщину Октябрьской Революции. Неожиданно открывается дверь и входит директор института, Николай Алексеевич. Он говорит: У нас с женой сегодня праздник — 15 лет со дня нашей свадьбы. И мы приглашаем всех вас к нам. Надо сказать, что квартира НАР находилась в здании института на первом этаже. Это предложение пришлось кстати, и мы с радостью согласились. Жалко, конечно, что не было подарков, но ведь у нас было оправдание: мы об этом празднике не знали.
В квартире директора все было приготовлено к приему гостей. Какие были закуски, я не помню, но ясно помню несколько графинов с розовой жидкостью. Я пытался выяснить, что это за напиток, но НА уклонялся от ответа. Мои вопросы демонстрировали мою тогдашнюю наивность: я ещё не
знал, что в Чите можно было купить из алкогольных напитков только шампанское или спирт. Но ни в коем случае не вино. И в графинах был, конечно, разведенный спирт, подкрашенный вареньем. Но разведен он был не меньше, чем в пропорции 60% спирта к 40% воды. И это мы все скоро почувствовали. Я, как и все, был пьяноват, но запомнил разговор с НА. Я просил его отпустить меня летом 41-го года в Москву, не требуя отработать
три года, а он предлагал мне ВМЕСТЕ С НИМ уехать через три года. Еще помню, как в какой-то момент он сказал: — пленил ты меня.
Среди работников нашей кафедры был некий Каслов. Он был читинским старожилом, в свое время окончившим иркутский университет. Я
побывал на его лекции и убедился в том, что он не понимал того, что сам же рассказывает. Я поговорил с ним, он согласился с моими замечаниями. Ну и что? А ничего! Не увольнять же его. Да и директор ни за что бы не согласился. И был бы прав: где бы он нашел преподавателя на место Каслова? И где бы нашел работу Каслов?

30

В течение первого семестра я постоянно чувствовал усталость: было слишком много лекций, подготовка к ним занимала много времени.
Нередко приходилось засиживаться допоздна и не высыпаться. Но вот примерно к 20-му декабря лекции закончились, начались зачеты, а потом и экзамены, готовиться к ним было не нужно, появилось много свободного времени. Можно было отдохнуть.
Мне очень хотелось отложить к возвращению в Москву летом побольше денег. Поэтому я брался за любую дополнительную работу. Во время школьных каникул с первого до десятого января состоялась сессия заочного отделения педучилища. Я взялся за преподавание математики в этом училище. Потом потребовался математик для проведения контрольных работ у солдат, подавших заявления в военные училища. Дело в том, что заявление в военное училище имел право подать любой солдат, имеющий среднее образование и проходящий срочную службу. И в таком случае этот солдат
должен был быть отправлен в город, где находилось училище, обычно очень
далеко от Читы и там держать вступительные экзамены. И если он по результату этих экзаменов в училище не был принят, его нужно было доставить обратно в его часть. Все это обходилось не дешево и отрывало многих солдат от службы. И вот решили всех подавших такие заявления солдат подвергать предварительному экзамену здесь на месте в Чите и отправлять в училище только тех, кто выдержит этот экзамен. Нужно было
провести контрольную работу по математике. Тексты работы были приготовлены и требовалось только провести ее, проверить и поставить
оценки. Я взялся и за это. Наконец, я согласился проводить занятия по физике с одной группой пограничников.
Однажды в самом начале второго семестра пришел в институт какой-то
человек и обратился ко мне с просьбой позаниматься с его дочерью, оканчивающей школу в этом году, математикой. Я согласился. Он объяснил, что является директором Читинской областной конторы «Гастроном», и спросил
как я предпочитаю получать плату за уроки — деньгами или «пакетами»?
Учитывая его исключительную должность, я предпочел пакеты, тем более, что
он очевидно этого и ждал.
Девочка оказалась разумной и старательной, так что проблем с учебой у нее не было. На нее большое впечатление произвело то, что я москвич: к Москве она относилась как к чему-то прекрасному, но недоступному, недостижимому. Я занимался с нею один раз в неделю и всякий раз после урока приходил отец девочки и кормил меня хорошим обедом. Конечно, мы разговаривали, и как-то он рассказал, что случилось с ним в 37-м году. В то время он учился на курсах повышения квалификации в Уфе. Он, как и все, знал, что в городе идут аресты. И вот однажды один знакомый сказал ему, что сегодня ночью его арестуют: он сам видел выписанный ордер на арест. Тогда мой собеседник, не заходя домой, сразу
же помчался на вокзал, купил билет на первый поезд, идущий на восток, с пересадками добрался до Читы и в Уфу больше не вернулся. И это ему сошло с рук: разыскивать его не стали. Наверно вместо него посадили кого-
нибудь другого. Так или иначе, он сумел спастись.
Между прочим, у девочки оказались две заветные еще дореволюционные открытки с видами московских улиц и, как ни странно,
на одной из них была фотография Арбатской площади, а на другой
— Никитских ворот: — как раз изображения двух площадей, ограничивающих
с двух сторон Никитский бульвар.
Я переписывался со своими друзьями и, конечно, с Саней и Борей. По моей просьбе Яша Каждан и Буня заходили посмотреть, как живет Боря.
Через них же я передавал Жене деньги на Борю. Как-то я получил
письмо от Маруси Каган, в котором она отказывалась давать свою условленную долю денег. Чёрт с ней, теперь я зарабатывал и
мог обойтись без ее денег, но письмо было написано в присущем этой даме
наглом тоне, и нужно было реагировать соответственно. Я переслал его Сане и
он был возмущен не меньше меня и решил сам на него ответить.
Мерзкое письмо Маруси было исключением, обычно письма были добрыми и интересными и было приятно их получать. А однажды я получил посылку из Симферополя от Нины Очан . Когда я открыл ее, обнаружилось, что все яблоки и мандарины, из которых поосылка состояла, замерзли, что, конечно, неудивительно: она путешествовала от Крыма до Забайкалья больше месяца, а морозы у нас были нешуточные. И оказалось, что мороженные яблоки и мандарины нисколько не испортились и были очень вкусными. Молодец Ниночка!
Как-то от Сани пришло загадочное письмо. В нем была изложена какая-то статья по топологии. Текст состоял только из этой статьи, написанной Саниным почерком, и не было никаких пояснений. Очевидно , Саня меня разыгрывал и нужно было подходящим образом ему ответить. Мне пришло в голову послать ему телеграмму из «Золотого Теленка»: »Графиня изменившимся лицом бежит пруду». Этот вопрос обсуждался в учительской комнате, и некоторые товарищи были убеждены, что такую телеграмму ни за что не примут. Тем более, что я посылаю ее в воинскую часть. Я решил это проверить и отправился на почту. Ко мне присоединились некоторые товарищи, так что мы пошли небольшой компанией. Я заполнил бланк и
подал его почтарше. Она, не обращая никакого внимания на текст, подсчитала количество слов и сказала, сколько надо заплатить. Получив плату, она выдала квитанцию. Вот так.
В следующем письме Саня объяснил, что он послал мне шутки ради текст дипломной работы одного своего сослуживца. Но самое смешное в истории с телеграммой было в том, как принял ее этот Санин сослуживец. Когда Саня показал ему телеграмму, он не обратил внимания ни на графиню, ни на изменившееся лицо, ни на то, что телеграмму с таким странным текстом приняли на почте. Единственное, что его поразило, была моя подпись: Изик. И он пошел, повторяя: изик, изик, изик ( с ударением на втором слоге).
Как я писал выше, в соседней с моей комнате (бывшей Аниной) после Ани жил Залман Цейтин. Но в феврале НА отыскал преподавательницу географии по фамилии, если не ошибаюсь, Кущ и попросил Залмана уступить ей свою комнату и несколько дней пожить в моей комнате вместе со мной,
пока не будет отремонтирована для него комната в здании института на первом этаже. А меня НА просил несколько дней потерпеть Залмана. Мы согласились, и Залман переехал ко мне, а Кущ вселилась в комнату
Залмана. Все бы ничего, но оказалось, что мы с Залманом плохо совместимы вот в каком смысле: я не ложился спать, пока не был полностью готов к лекциям следующего дня, так что обычно занимался допоздна, а Залман, наоборот, рано ложился спать и рано же вставал и начинал готовиться, так что случалось, что свет у нас горел всю ночь, и мы оба не высыпались. Но ничего, мы перетерпели. Залман прожил у меня две недели и все были довольны. Нам не хотелось ссориться с директором: мы с Залманом оба рассчитывали получить командировку.
Новую мою соседку я практически не видел и, честно сказать, не
представлял, где в институте преподают географию. Но однажды у меня случился любопытный разговор. Как-то ко мне в дверь постучали и, когда я отозвался, в комнату вошел капитан в форме и сказал, что он муж моей соседки Кущ и что её нет дома, и спросил, не разрешу ли я ему подождать ее у меня. Я, конечно, согласился. Не помню, почему мы стали обсуждать вопрос о будущей войне ( мы оба считали, что она не за горами ), и он с
полной уверенностью утверждал, что когда война начнется наша армия сразу перейдет в наступление и разгромит противника в считанные дни. Я выражал некоторое сомнение, а он говорил, что я не представляю, насколько хорошо наша армия вооружена и подготовлена, причем речь шла не только о Дальнем востоке, но и о Европе. Вот так.
Я очень хотел поехать с начала мая в командировку в Москву. НА соглашался мне ее дать, но при условии, что я к этому времени выполню свой учебный план: прочитаю все лекции и проведу все экзамены. Студенты тоже были заинтересованы в этом, но было трудно найти время, когда они были свободны. Приходилось заниматься по вечерам и даже в то время, когда по расписанию у них были лекции по педагогике, которые они все равно прогуливали. Страшно представить, что случилось бы, если бы об этом узнала
лекторша по педагогике, по виду и по рассказам студентов очень грозная женщина. Но никто нас не поймал и, читая иногда по пять лекций в день, я
всё успел и к 20-му апреля все выполнил. И освободился.
Директор дал мне командировку на два месяца с условием, что деньги сверх зарплаты даются только за один месяц, а зарплата за оба месяца. Учитывая, что сразу за командировкой следует двухмесячный отпуск, получалось, что я уезжаю на четыре месяца и что денег у меня, учитывая еще и то, что кое-что я сумел отложить, будет достаточно. Командировку получил и Залман Цейтин, он ехал в Ленинград. Мы купили билеты на 24-е апреля, так что в Москву мы должны будем приехать 30-го апреля, накануне 1-го мая.
Оставался важный вопрос: мы обязаны были сообщить в военкомат о том, что уезжаем, и нам могли запретить отъезд. Хитроумный Залман
предложил заранее ничего не сообщать, а послать открытки с извещением,что мы едем в Москву, уже из поезда. Так мы и поступили.
Вопрос о том, в каком военкомате находятся мои документы, как это ни странно, сыграл в моей жизни важную роль, поэтому расскажу об этом подробнее. В начале августа 1940-го года мне присвоили звание младшего лейтенанта и мои документы об этом находились в Красно- Пресненском райвоенкомате Москвы. В том же августе я уехал в Читу и перед этим сообщил в военкомат о своем отъезде и просил переслать мои документы в читинский военкомат. В Чите я сообщил в здешний военкомат о своем прибытии, и когда выяснилось, что документы из Москвы еще не пришли, на меня составили новые документы, пользуясь данными моего военного билета.Таким образом, у меня оказались документы и в Красно-Пресненском райвоенкомате и в Читинском военкомате. В январе 41-го года в Читинском военкомате была произведена перерегистрация и выяснилось, что мои документы из Москвы так и не пришли. Итак, к моменту отъезда из Читы мои документы были и в Чите и в Москве. В Москве числа 10-го
мая меня вызвали в райвоенкомат. В коридоре у двери в нужный кабинет оказалась небольшая очередь. Один за другим в этот кабинет заходили люди из очереди и через несколько минут выходили и говорили, что их призывают на 90 дней. Наконец, пришла моя очередь. Захожу. Полковник спрашивает: -где вы работаете? Отвечаю: В Читинском Государственном Пединституте. Мой собеседник удивлен и спрашивает: — Где находится этот институт? — в Чите .
— Как в Чите? Почему же ваши документы у нас в Москве? — Наверно их
не переслали в Читу. — Чёрт знает что! — Возмущается полковник и отпускает меня : — вы свободны.
Вот так меня чуть не призвали на девяносто дней еще до войны, в начале мая. Началась война ( как я её встретил, позже напишу подробно).
Мне пришла открытка с вызовом в райвоенкомат на 26-е июня. Я понимал, что меня призывают и не по моим основным документам, находящимся в Чите, а по первоначальным документам, так и не отосланным в Читу. И решил об этом не говорить: я хотел, чтобы меня мобилизовали. Так и случилось.
Я был призван 26-го июня по моим документам в Красно-Пресненском
Райвоенкомате, по ошибке не пересланным в Читу.

31

Обратный путь в Москву на поезде был так же приятен и интересен. К тому же оказалось, что на поезде имеется душ, так что я дважды помылся и сменил белье. Мы с Залманом приехали в Москву под вечер 30-го апреля. Заехав ко мне домой и оставив вещи, мы решили походить по праздничной
Москве. Мы прошли по Тверскому бульвару и свернули на улицу Горького
И с изумлением увидели идущих нам навстречу Фиму Мильштейна и трех девушек, наших приятельниц. Они были удивлены больше нас и сообщили,
что всего лишь полчаса назад отправили мне в Читу телеграмму с поздравлением с праздником. Бывают же чудеса на свете! Мы условились с
ними, что до завтрашнего утра они никому не скажут о том, что я вернулся, а завтра, когда перед демонстрацией все друзья соберутся на Никитском
бульваре, мы их удивим.
Так все и получилось. Вообще это был очень приятный день.
Сначала была встреча с друзьями на бульваре, потом, как в то время бывало, веселая демонстрация, а вечером застолье на квартире у Юры Блюма.
Между прочим, у Залмана нашлась на этой вечеринке и знакомая
помимо меня: Аня Мышкис. Я вспоминаю этот вечер, как что-то светлое, радостное, безоблачное. Никто не говорил о неизбежной страшной войне. А она была не за горами. И из присутствовавших на нашей вечеринке по крайней мере пять человек погибли: наш хозяин, Юра Блюм, Марк Сикулер, Фима Мильштейн, Залман Цейтин и Аня Мышкис. Светлая им память.
Залман уехал в Ленинград 2-го мая. Больше я его не видел. То, что он погиб, я заключаю из того, что его вещи, оставленные в Чите, так и остались сиротливо лежать в ящике. Он за ними не приехал. А его валенки, как мне сказали, стал носить зимой завхоз института Бухаткин.
А я повидался с моим руководителем П.С. Александровым и стал готовиться к аспиранскому экзамену по алгебре, а с другой стороны стал обдумывать поездку к Сане. В начале мая я сходил на лекцию
по международному положению, которую прочитал в клубе МГУ некий Свердлов, то ли родственник, то ли просто однофамилец Я.М. Свердлова, но во всяком случае очень информированный товарищ. Меня поразило, как он в некоторый момент воскликнул: Скоро товарищ Сталин совместит свою должность председателя правительства СССР с должностью вождя Мировой Пролетарской Революции. Я эти слова хорошо запомнил и, понимая, что Свердлов не мог их произнести без разрешения начальства, полагаю, что видимо прав Виктор Суворов: Сталин собирался опередить Гитлера и
напасть на Германию.
В одном из разговоров с ПС он предложил мне поступать в аспирантуру. Я не имел права перестать работать в Читинском пединституте:
я отработал там всего один год, а обязан был три. Но решил попробовать поговорить с директором института НА. Я позвонил ему и спросил, не отпустит ли он меня? Он помолчал, обдумывая ответ, и неожиданно согласился. Он был очень хорошим человеком. Тогда я начал готовиться
к экзамену в аспирантуру. Но все перечеркнула война.
Мы с Саней непременно должны были встретиться. Их часть на
Лето перебазировалась на новое место, теперь она располагалась на берегу
Волги выше Твери. Саня подробно описал, как туда ехать. Мы долго выбирали день встречи. Наконец решили, что мы с Борей поедем в воскресенье 22-го июня. Я накупил разных вкусных вещей, а почти все оставшиеся деньги положил на сберкнижку: не возить же с собой несколько тысяч рублей. И мы отправились в дальний путь. Сначала на очень раннем поезде поехали в Тверь. Там мы перешли в гавань на Волге и как раз успели на теплоход, отправляющийся вверх по Волге. На этом теплоходе нам нужно было плыть часа четыре. Это была веселая праздничная поездка.
Как я понял, почти все пассажиры, как и мы, ехали навестить своих родных, служивших в армии. Была прекрасная летняя погода, люди пели песни, плясали, веселились.
Но вот и наша остановка. Нам выходить, но нас не выпускают: у нас нет пропуска, а остановка чисто военная, без пропуска выходить нельзя. Почему же Саня не позаботился об этом? Все-таки нам разрешили выйти, но только сделать несколько шагов. Стоим, ждем. Но вот показался Саня с пропуском. Мы отошли шагов на пятьдесят и уселись на пригорке. Саня говорит: слышите, как раздаются крики: — УРА! — И в самом деле, слышно. Саня говорит: — Это идут митинги: На нас напала Германия. Началась война. Так от Сани мы с Борей узнали, что пришла война. Мы провели с Саней всего минут пятнадцать и распрощались надолго. Нам приказали перейти по понтонному мосту на другой берег и идти вдоль этого берега назад до очередной остановки километров десять. Так мы и поступили. Пришедший пароход был перегружен, но нам удалось втиснуться. В Твери на улицах было полно народа, гремели громкоговорители. Добраться до дома нам удалось только утром 23-го июня.
В первый же день войны было опубликовано постановление о том, что со счета в сберкассе можно снимать в месяц не более двухсот рублей. А я имел глупость почти все мои деньги положить в сберкассу. На двести рублей в месяц нам с Борей прожить было никак нельзя. Кроме того, мое положение командированного было каким-то неопределенным. И я считал, что мне нужно как можно скорее быть призванным в армию: иначе получается, что я как будто уклоняюсь от выполнения своего долга. И я в тот же день 23-го июня пошел в райвоенкомат просить, чтобы меня призвали. Но дверь в военкомат оказалась закрытой. И висело объявление с просьбой ждать, пока
вызовут. Я не был уверен, что это относится и ко мне: ведь еще в начале мая мои документы должны были отправить в Читу. Но делать было нечего,
оставалось ждать. Ночью с 23-его на 24-е июня впервые прозвучал сигнал тревоги. Мы выскочили на балкон. И было отчетливо видно, что примерно в километре от нас на высоте километра два спокойно летят несколько бомбардировщиков и по ним ведут огонь зенитки. Но не попадают:
разрывы снарядов видны приблизительно метров на триста ниже самолетов. Как
обидно! Но вот самолеты повернули налево и скрылись от нас. И раздались голоса: — Пошли на Кремль! Вот так! В первый же день войны налет на
Москву. Что же будет дальше?
Но утром сообщили, что это была учебная тревога.