К сожалению, о своих прадедушках и прабабушках я не знаю ничего. Моя бабушка по линии мамы (а другой бабушки я и не знал) где-то упомянула, что когда родилась ее старшая дочь Мария, бабушка не умела обращаться с младенцем и всё за неё делала её мама. Ещё известно, что моего старшего брата, Саню, назвали по бабушкиному отцу, который умер за 41 год до Саниного рождения, т.е. в 1873 году. Имя Александр, греческое по происхождению, у евреев принято и даже довольно распространено по той причине, что, когда Александр Македонский завоевал еврейские земли, он обошелся с евреями милостиво. Бабушка в молодости была очень красива. Происходила она из богатой семьи.
Дедушка (Лившиц) участвовал в русско-турецкой войне 1877-78 г. Есть его фотография с георгиевским крестом на груди. Я где-то вычитал,
что из минской губернии на фронт тогда была отправлена отдельная часть, кажется, целый полк евреев-добровольцев. Наверно, дедушка служил в этом
полку. Вернувшись, он женился. Первая их дочь, Мария, родилась в 1880-м году. Все мои усилия узнать точную дату её рождения кончились провалом.
Я об этом очень жалею. Всего у дедушки Якова и бабушки Берты было трое детей, все дочери: Мария, Гита и Ода. О них я расскажу позже, а сейчас вернусь к дедушке.
Из какой он семьи я не знаю. Но в Минск они переехали из городка Раков, — наверно тогда это было еще местечко, — его можно найти на карте, — километрах в 50 западнее Минска. Дедушка был купцом: он торговал дровами. У него был собственный двухэтажный дом с кирпичным первым полуподвальным этажом и деревянным вторым. За домом находился небольшой двор, а за ним конюшни и другие постройки, а также еще один маленький одноэтажный каменный домик. А рядом, справа, если смотреть с улицы (она называлась Новомосковской, а потом стала улицей Мясникова; как она называется сейчас — не знаю), был очень большой глубокий двор и в нем дровяной склад. Насколько я понимаю, дрова лежали под открытым небом. Весной (а, может быть, еще зимой или даже осенью) дедушка ездил по окрестностям Минска и заключал договора на поставки леса. А после того, как лес доставляли, дедушкины рабочие пилили его на дрова, и дедушка торговал ими.
Насколько крупным был он купцом, я не знаю. Не знаю, в частности ,
принадлежал ли он к какой-либо гильдии. Но, думаю, что он был достаточно
богат. У него были рабочие, собственные лошади. Он дал всем дочерям очень хорошее образование. В биографии мамы (речь идет о Марии; позже я объясню, почему я называю её мамой, хотя моя мама — Гита) написано, чтодедушка происходил из богатой, просвещенной семьи, писал стихи и прозу на идиш. Еще известно, что он был кантором в одной из минских синагог.
Я дедушку почти не помню. Он умер в 1924 году и я, не считая младенческих лет, видел его только в 1922 году, летом или весной, когда мама взяла меня с собой в Минск. Мы пробыли там, думаю, неделю или две и вспоминаю, что дедушка разговаривал со мной очень ласково, снисходительно, подшучивал надо мной, смеялся, когда я, пятилетний дурачок, приехавший из охваченной революционным пылом Москвы, спрашивал его: « Дедушка, ты веришь в Бога ?» У меня сохранилась память о дедушке, как об очень добром, очень хорошем, очень надежном человеке.
А бабушку я знал очень хорошо и любил её всей душой. Не считая той поездки в Минск в 22-м году, я видел ее много раз и подолгу. Лето 1926-го года мы провели на ферме Красовщина под Минском (теперь это район Минска, застроенный современными домами), и бабушка жила с нами, вернее, мы жили с нею, — она была хозяйкой. А после того, как мама уехала от нас и стала жить в маленькой квартире в Петроверигском переулке, бабушка переехала к ней из Минска и стала вести её хозяйство, — дедушка к тому времени умер. Тогда я виделся с бабушкой очень часто. Я видел бабушку и в последние дни её жизни, когда после инсульта она лежала без сознания. Присутствовал и на ее похоронах в крематории. Она умерла в июне 1932-го года. Мне тогда было 15 лет.
А дедушку и бабушку со стороны папы я не знал совсем. В 1896 году вся папина семья, кроме него самого, эмигрировала из России (они жили в
Вильне, теперь это город Вильнюс). Папа учился тогда в Виленском еврейском учительском институте. Это был интернат, так что папа жил в общежитии института и его не взяли. Может быть, он и сам не захотел уезжать: ему оставалось учиться всего один год и, кроме того, он уже вовс
Семья дедушки и бабушки, кажется, собиралась ехать в Америку, но денег не хватило, и они по пути остановились в Лондоне и там и остались. У папы было два брата и три сестрыв. Их имена я не все помню, но их можно
восстановить. Старшей была Мери. Потом шел папа , а за ним сестра Ева.
Дедушка завел небольшую лавочку, торговал табаком и папиросами: специальной машинкой набивал табаком готовые гильзы. Впрочем, по словам моей двоюродной сестры Дины (дочери Евы, — об этой семье я расскажу немного ниже), в основном всю работу по лавке делала бабушка, а дедушка вместе с другими евреями занимался толкованием торы и талмуда. Жили они бедно. Папа по своим революционным делам несколько раз приезжал в Лондон и навещал их. Когда в 1913 году папа и мама женились, они навестили папиных родителей. Мама хорошо знала английский язык (и не только) и рассказывала папиным племянникам сказки по-английски. В одном из писем маме из Сибири папа пишет, что учит английский и в следующий раз будет сам рассказывать сказки. Но больше поездок не было, а мама до возвращения папы из Сибири не дожила.
Дедушка умер в 1913 году, вскоре после отъезда папы и мамы из Лондона. А бабушка жила еще долго, умерла уже после окончания 2–й
мировой войны; она прожила 96 лет. Она так и не научилась английскому
языку, не знала и русский – говорила исключительно на идише. Впрочем,
этого ей хватало: они жили в еврейском квартале Лондона, и разговорным языком там был идиш. Дина рассказывала, что бабушка до самой смерти
сохраняла ясный ум и твёрдую память. Папа изредка переписывался с ней,
а мы с Саней её, как и всех английских родственников, не считая семьи Евы не знали. Ну, а я получил свое имя в наследство от английского дедушки.
Ева была на три года моложе папы. С ней, между прочим, случилась
такая история. Как известно, в 1903 году состоялся 2-й съезд РСДРП
(Российской социал-демократической рабочей партии), на котором,
кстати сказать, произошел раскол на большевиков и меньшевиков. Еще
до съезда редакция газеты «Искра», вернее основная ее часть: Ленин,
Мартов, Засулич, переехала в Лондон, и Ленину захотелось вести кружок
из молодых рабочих, эмигрантов из России. Он попросил одного своего
знакомого найти ему несколько человек, а тот был хорошо знаком с семьей Евы и порекомендовал Еву Ленину. Так Ева оказалась в Ленинском кружке. Прошли годы, в 1970 году отмечалось столетие со дня Ленина. Это был большой праздник, подготовка к нему началась за несколько лет, журналы и газеты были переполнены статьями. И Ева (она к тому времени давно уже жила в Москве) обратилась в газету « Известия» с предложением написать воспоминания о том, как она встречалась с Лениным и занималась в его кружке. Подумать только, к этому времени , скорее всего, единственный живой человек, лично входивший в кружок Ленина. А ей ответили: «Нас такие материалы не интересуют».
В начале века Ева вышла замуж за политэмигранта Илью Левина. У них было трое детей: Дина, Ариель и Изадора. Первым я познакомился с Ариелем: В 1930 году ему исполнился 21 год и по случаю совершеннолетия он приехал в гости к своему отцу. Сохранилась фотокарточка, на которой сняты папа, дядя Илья, папина жена Лёля (Елена Ефремовна), её дочь Оля, Ариель, Саня и я. Снимок сделан в пристанционном садике в Малаховке, где мы тогда жили на даче. Теперь в живых остался только я. Ариель был красивый, несколько восторженный юноша. Он вдохновился идеями коммунизма. Вернувшись домой, он вступил в английскую компартию, а когда в 1936 году вспыхнула гражданская война в Испании, он поехал туда, поступил в интернациональную бригаду и вскоре пропал без вести. Все попытки Дины разыскать его следы оказались безуспешными. Он погиб.
В 1933 году в Москву приехала Дина. Она устроилась учителем в английскую школу (и тогда была такая в Москве). В 1934 году приехала Иза, ей тогда было всего 18 лет. Дело было в июне, мы жили на даче в Кратове, и она приехала прямо к нам. Русского языка она совсем не знала: первые русские слова выучила на пароходе, когда плыла из Лондона в Ленинград. А еще через год, в сентябре 1935 года в Москву приехала и Ева. Илья был уже давно женат на другой (не разведясь с Евой, но тогда были простые порядки). И Ева поселилась у нас. Дина и Иза снимали комнату, а когда через некоторое время Дина получила квартиру на Садовой – Спасской улице, Ева переехала к ним.
Это была очень странная квартира: половина небольшой старой протестанской церкви. Одна довольно большая комната с высоченным потолком, так что вполне хватило бы и на два этажа, маленькая прихожая, в углу которой стояла газовая плита и за перегородкой ванна. Квартира была на первом этаже, выходила во двор, и Ева отгородила от него уголок, посеяла траву и посадила несколько тополей. Я очень любил приходить в гости к Еве. Между прочим, у нее сохранился русский язык, а Дина и Иза научились говорить по-русски, хотя и с довольно сильным акцентом.
Я далеко продвинулся в рассказе об этой семье: фактически дошел до 1937 года. Пора вернуться к основной, минской линии.

2.

Как я сказал, у минских дедушки и бабушки было три дочери. Старшая,
Мария (дома ее звали Маней) была очень ярким человеком. Окончив блестяще минскую женскую гимназию, она поступила на высшие женские Бестужевские курсы в Петербурге, насколько я знаю, на отделение языка и литературы. Эти курсы были едва ли не единственным и, во всяком случае, самым выдающимся высшим женским учебным заведением в России. После их окончания Мария вернулась в Минск. Она писала статьи, переводила на идиш, активно участвовала в общественной жизни. После создания Бунда в 1897 году она вступила в него и стала его деятельным членом. Году в или в 1902 она вышла замуж за инженера Бориса Фрумкина . 8- го марта 1903 года у нее родилась дочь Фрида. К несчастью Борис болел туберкулёзом, очень распространённой тогда болезнью, и в 1905 году (или даже еще в 1904) он умер на одном из курортов в южной Германии, в Шварцвальде. В последние месяцы его жизни за ним ухаживала Гита, учившаяся тогда в Швейцарии.
Мария осталась молодой вдовой. Она увлеклась революционной деятельностью, участвовала в демонстрациях, писала статьи и т.д. Несколько раз её арестовывали. На Фридочку у нее времени не хватало, её воспитание в значительной мере легло на плечи бабушки. Подробностей я сейчас не помню, но её приговорили к ссылке, а потом она была выслана за границу, с запрещением на сколько-то лет возвращаться в Россию (это запрещение она нелегально нарушала). В Швейцарии она вошла в Незадолго до войны она вернулась в Минск, а когда фронт приблизился к Минску, её выслали из него и, в конечном счете, она оказалась в Астрахани. Фридочка приехала к ней и училась там в гимназии. Сохранился кличкарогательный, по крайней мере для меня. Собственно говоря, это единственный сохранившийся текст, написанный ее рукой. Неточности в датах объясняются тем, что у меня нет под рукой документов. Но эти даты легко восстановить.
После Февральской революции Мария вернулась в Минск. К этому времени она была уже одним из самых видных деятелей Бунда, членом его ЦК. Ее партийная кличка ЭСТЕР была общеизвестна. Она сразу же стала редактором его центрального органа, газеты «Дер Векер». Вместе с тем, она стала участвовать в работе советской власти в Минске в качестве заведующей отделом просвещения. На этом я пока прерву рассказ о Марии.
Вторая сестра, Гита, была на 3 или 4 года моложе Марии. После окончания гимназии она решила стать врачом. В России женщина не могла тогда получить медицинское образование, и она поехала учиться в Швейцарию. Она училась в университете в Цюрихе, и не только, например, год она провела в Берлине. Это продолжалось, конечно, много лет, но на каникулы она приезжала домой. Наконец, в 1909 году она окончательно вернулась в Минск и, выполнив все формальности, получила звание лекаря (т.е. врача ), стала работать врачом в Минской еврейской больнице. В 1913 году она вышла замуж за Арона Вайнштейна.
Я представляю, какие это вызвало переживания у дедушки и бабушки, ведь папа был профессиональным революционером, жил на нелегальном положении и, конечно, не имел постоянного места работы, не был обеспеченным человеком. Но свадьба была проведена по всем еврейским правилам.
Как я уже писал, они съездили в Лондон к папиным родителям. А когда вернулись, папа опять вовсю окунулся в свою революционную работу. Фактически с 1908 года, он руководил всей нелегальной деятельностью Бунда. Сохранилось письмо папы из Москвы, из которого видно со сколькими людьми он должен был встретиться по своим делам, при этом по конспиративным соображениям существа он не касается.
Виделись папа с мамой в то время редко. А 29 марта 1914 года ( по старому стилю) во время одной из поездок его арестовали в Варшаве. Папа рассказывал нам с Саней, как это было. Но я не очень доверяю своей памяти. Во всяком случае, это происходило, как в хорошем детективном романе: папа заметил слежку за собой, пытался скрыться, но это ему не удалось, его схватили. Его арестовали с чужим паспортом на имя человека по фамилии Ромм. Вскоре после ареста его перевезли в виленскую тюрьму.
Письмо папы из тюрьмы было для мамы как удар грома. Она была на последних месяцах беременности. К тому же, она продолжала работать. Несмотря на это, она сразу же поехала в Вильну. Увидеться с папой ей тогда не удалось, но в следующую поездку свидание состоялось. Мама чувствовала себя плохо, но ей помогали бабушка и Одочка.
Сохранилась переписка папы и мамы тех дней. Папа выдавал себя за другого, но, конечно, следователи знали, кто он. В июле его приговорили к ссылке в Сибирь на три года. Папа просил разрешить ему ехать в ссылку не по этапу, а самостоятельно за свой счет. Одочка съездила в Петербург хлопотать об этом (в те времена иногда это разрешали), но ничего не вышло.
Фронт приближался к Минску, появилось много беженцев. Все больше поступало раненых. Как обычно во время войны, возникли эпидемии. Мама не щадила себя, подходила к больным в тифозном бараке. И в начале 1916 года она заразилась возвратным тифом. Болезнь протекала очень тяжело; во время третьего, последнего приступа она была на грани смерти. Она выздоровела, но болезнь сказалась на почках и сердце.
В конце мая 1916 года мама с Саней поехали к папе в Сибирь. Любопытно, что у Сани, которому тогда еще не было и трех лет, сохранились воспоминания об этой поездке. Осталось несколько (очень плохих) любительских фотографий. Мама с Саней пробыли у папы два месяца. А в начале февраля 1917 года в прихожей одного из корпусов больницы мама поскользнулась на обледенелом полу, упала и сильно ушиблась. Падение было особенно опасно, потому что мама была беременна. Её уложили в постель, но через несколько дней, почувствовав себя лучше, она встала и приступила к работе раньше, чем ей разрешили врачи. И 18 февраля по старому стилю (3 марта по новому) я родился преждевременно. А через семь дней мама умерла: в сердце попал тромб. Несомненно, сказались и прошлогодний тиф, безумное переутомление и роковое падение.
С момента рождения Сани мама вела дневник о нем. Как врач, она не только описывала его первые слова и поступки, но и его заболевания и лекарства, которые она ему давала. Это не только драгоценные страницы памяти о маме и Сане, но, думаю, и полезный документ с медицинской точки зрения. И не менее ценными являются письма папы и мамы во время его ареста и ссылки. К несчастью не вся переписка сохранилась.
Я не знал своей мамы. Всё, что я о ней знаю, мое представление о ней, сложились из рассказов о ней, ее переписки, а также из тех материалов, которые мне удалось разыскать в Минских медицинских журналах и справочниках. Например, я узнал, что она делала доклад на Минском съезде
врачей (я снял копию с этого доклада). А в 1916 году она, по-видимому, написала диссертацию и собиралась ее защищать. Вообще , несмотря на безумную перегруженность домашними делами, она занималась научной работой. В справочниках «Весь Минск» она регулярно помещала рекламу
своей лаборатории. Я видел список врачей больницы, в которой она служила и ее имя в этом списке. Мне известно, что она хорошо знала несколько языков: идиш, иврит, латинский, немецкий, английский и, конечно, русский во всяком случае (не исключаю, что и французский). Вообще она была широко образованным человеком. Читать ее письма к папе, помимо прочего,
мне было очень интересно: они прекрасно написаны. А как стойко она переносила трудности! Я твердо понял, что из трех сестер именно она была центром, опорой семьи. А врачом она была очень хорошим и, вдобавок,
необыкновенно сердечным человеком. Об этом свидетельствовало большое число писем с благодарностями от больных, которых она лечила (к сожалению, они не сохранились). И рассказы о ней Аннушки (нашей няни) и других говорили о том же.
Мама, умерла совсем молодой, ей было всего 33 года, и мы с Саней стали сиротами. Правда, ее, насколько могла, заменила мамина сестра Мария. Она любила нас, заботилась о нас, и мы с Саней звали ее мамой. И всегда любили ее, воспринимали , как вторую маму. И все-таки если бы мама жила, наша жизнь сложилась бы по-другому.
Мамина карточка всегда стояла у папы на письменном столе, папа чтил мамину память.
Я пытался разыскать дом в Минске, где была мамина квартира, где я родился, а мама умерла. Этот двухэтажный дом находился на Богадельной улице, квартира была на втором этаже. Когда в 59 –м году я впервые взрослым оказался в Минске, улица называлась Комсомольской ,а на месте маминого дома была площадка, на которой стояли машины. От маминой квартиры было недалеко до дедушкиного дома (на Новомосковской улице). В 1959 году дедушкин дом еще стоял на своем месте. В следующий мой приезд в Минск от дома остался лишь фундамент, а еще через несколько лет на этом месте построили новый современный стандартный дом. И никакого следа от моих близких не осталось. Не осталось и кладбища, где была могила мамы. Все ушло навсегда.
Третья сестра, Ода, была моложе мамы лет на пять ( точно не знаю ). Она стала артисткой. По-видимому уже в десятых годах прошлого века она была довольно известной профессиональной актрисой. Она выступала под сценическим псевдонимом Отрадная. Как тогда полагалось, весной, после пасхи артисты съезжались в Москву, и антерпренеры подбирали себе труппу. Одочка каждый год проходила этот « рынок». И всегда ей удавалось
подобрать себе более или менее подходящую работу. Как я понял из отрывочных сведений в переписке папы и мамы, вопрос состоял в следующем: Одочка хотела исполнять серьезные, драматические роли, но получить такую работу было трудно, да и денег она давала мало. И ей приходилось соглашаться на опереточное амплуа. Она была красива и талантлива и пользовалась успехом. Но вынуждена была довольствоваться несколько сомнительным положением опереточной примадонны.
Она была окружена поклонниками. С некоторых пор на спектакли с ее участием стал постоянно ходить один состоятельный мужчина. Он стал за ней ухаживать, дарить дорогие подарки: шубу, драгоценности. Одочка отвергала его ухаживания, тем более, что он был женат. Но в конце концов он расстался с первой семьей и Одочка вышла за него замуж. Звали его Яков Дорфман. Он переехал в Минск и они стали жить в доме дедушки. В апреле 1918 года у них родилась дочь Гита, — ее назвали по нашей с Саней маме.
У Одочки, когда она вышла замуж, был богатый муж. Но после революции все его богатства улетучились и он стал работать то-ли бухгалтером, то-ли счетоводом с ничтожной зарплатой и фактически перешел на Одочкино иждивение. Боря ( сын Фридочки ), который прожил у них зиму 1938 – 39 года, о чем я расскажу в своем месте , говорил,что Яша играл в семье совсем незаметную роль, а главой семьи была Одочка. Она уже не разъезжала по провинции, а стала постоянно работать в Белорусском государственном театре. Она играла и на русском и на белорусском языке, была одной из ведущих актрис.
Шли годы, Гиточка ( дочь Одочки ) выросла, окончила медицинский институт, летом 1941 года перед самой войной стала врачём . Еще будучи студенткой она вышла замуж за Мишу Дрейзена. В 1940 году у них родилась дочь Лора ( полное имя Долорес ). Мишу призвали в армию. Он заезжал к нам в Москву, мы с ним познакомились и стали переписываться.
И вот 22 июня 1941 года началась война. Минск находился близко от границы, его бомбили в первый же день. Немцы стремительно наступали. Одочка и Гиточка решили эвакуироваться. Билеты на поезд достать было невозможно и они, как и многие другие, решили уходить пешком . Два старых человека: Одочка и Яша, и Гиточка с маленькой Лорочкой в коляске и, конечно, тяжелые вещи: как без них ? И непрерывная цепь людей, тащившихся вдоль шоссе Москва – Минск, старающихся спрятаться от немецких самолетов: по шоссе идти опасно. И полное отсутствие информации. И страх! И вдруг пронесся слух, что немцы высадили десант где-то восточнее, и они попадут прямо к ним в лапы. К тому же они устали , старики разбили ноги, девочка плачет и трудно с питанием для нее. И они решили вернуться.
Как потом выяснилось, никакого десанта не было, слух был ложным. И если бы они продолжали идти на восток, то, может быть, спаслись бы.
Они возвратились в Минск. В первые же дни всех евреев загнали в гетто. Я записал рассказ Гиточки о жизни в гетто: специально для этого ездил к ней в Харьков, где она в то время жила. У меня сейчас нет этой записи и потому я ограничусь несколькими словами. Это была страшная жизнь: голод, унижения, физические лишения, страх и постепенное уничтожение узников гетто. Первым от голода умер Яша, это случилось еще осенью 41 года Затем в душегубке ( т.е. в специально оборудованном грузовике , в котором труба выхлопа была направлена внутрь прочно закупоренного кузова ) была убита Одочка. Вскоре во время погрома была убита и маленькая Лорочка. Добавлю, что в 44 году в боях за Витебск погиб Миша Дрейзен
Гиточке удалось уйти в партизаны. Она стала врачем партизанского отряда ( кажется даже целой бригады ). После освобождения Белоруссии она некоторое время работала врачём брестской тюрьмы. Вышла замуж за подполковника Петра Ермоленко и когда он демобилизовался, уехала с ним в городок под Харьковом, откуда он был родом. У них родились двое детей: Леня и Люда. У Пети было ранение в грудь, начался туберкулезный процесс и он умер. Гиточка осталась одна с двумя детьми. Но она еще раз вышла замуж за отставного офицера. Он усыновил детей и они, как и Гиточка, носят с тех пор фамилию Сорока. Гиточка с детьми переехала к мужу в Харьков. Она работала врачём в туберкулезном диспансере и одновременно для заработка — в скорой помощи. Прошли годы , муж Гиточки умер и она опять осталась одна.И несколько лет назад Гиточка вместе со всей семьей эмигрировала в Америку. Теперь она живет в Сан-Франциско. Она старый человек, только на год моложе меня. Конечно, она не очень здорова, но, судя по всему, живет неплохо. И после всех ужасных испытаний отдыхает.
Теперь скажу еще об одном человеке, фактически являвшемся членом нашей семьи. Полное её имя было Анна Игнатьевна Циманович, но все звали ее просто Аннушка. Она была еще няней Фридочки, но когда родился Саня. она перешла к нам. Не знаю, когда она развелась с мужем , а, может быть, она с ним и не разводилась, но она и ее дочь Женя все время были с нами.Когда мама стала жить в отдельной квартире на Богадельной улице, Аннушка и Женя тоже переехали туда. Уже после смерти мамы они вместе с нами переехали в Гомель. Вместе с нами они жили в Метрополе и переехали на Никитский бульвар. Женя была нам с Саней вроде сестры ( она была на два года старше Сани и на пять лет старше меня ).Но когда папа женился на Лёле ( в 1926 году ) она быстро уволила Аннушку и всячески старалась выжить её из нашей квартиры ( Аннушка и Женя занимали маленькую комнатку за кухней ), но это ей не удалось.
Женя выросла, кончила девятилетку. Мама ( Мария) взяла её работать секретаршей в КУНМЗ . Женя вышла замуж, в1937 году её мужа репрессировали и он не вернулся. Не стоит описывать подробности. Аннушку я застал еще в живых, вернувшись в Москву после госпиталя. Она умерла в январе 1944 года. А Женя еще раз вышла замуж, работала техником в одной из архитектурных организаций, прожила долгую жизнь и умерла лет десять назад. Аннушка была хорошим , добрым человеком, я в детстве очень ее любил и всегда вспоминаю ее с благодарностью.
Не стоит удивляться, что я постоянно употребляю уменьшительные имена: Одочка, Гиточка,Фридочка, Аннушка. Так их в нашей семье всегда называли, так я всегда к ним обращался. Для меня было бы очень странно сказать: Ода и т.п. Только так я и могу их называть.
Начиная с этого момента я всегда буду называть мамой и нашу с Саней вторую маму ( как я иногда делал и раньше ). О какой маме идет речь будет ясно из контекста.

3

О том, как папа жил до революции, я знаю очень мало. В основном то,что он пишет в своей автобиографии в приложении к 41 тому словаря Гранат. (Недавно это приложение было переиздано). Поэтому скажу лишь несколько слов.
Еще в Виленском учительском институте папа участвовал в работе социалистических кружков . После окончания института в 1897 году он стал учителем и одновременно очень активно работал в Бунде, основанном в том же году. В 1901 году на 4-м съезде Бунда он был избран членом ЦК Бунда; ему было тогда всего 23 года ( он родился 6 декабря по новому стилю 1877 года ) В том же 1901 году он был в первый раз арестован и отсидел больше года ( точно не помню ). Его выпустили под залог, и он скрылся, так что залог был утрачен. Не знаю, как он отдал залог и кто был его « заложником», т.е. человеком, поручившимся за него и внесшим деньги. Так непривычно для нашего теперешнего понимания употреблялся тогда этот термин.
С тех пор папа жил на нелегальном положении. Еще раз он сидел в
тюрьме в 1907 году. Он неоднократно выезжал за границу. Не знаю, как он это делал , но в воспоминаниях одного видного меньшевика, -Горева, — я нашел место, где он пишет, что для того, чтобы нелегально перейти границу,
он обратился к Рахмиэлю ( т.е. к папе ) и папа дал ему адрес человека, живущего у границы, который его и перевел. Папа с 1908 года был руководителем основного Бундовского издательства. С того же года он руководил и всей нелегальной деятельностью Бунда. Как написано в его биографии в первом издании БСЭ, он был сторонником легальной работы Бунда, но одно другому не мешает. Он был участником пятого съезда РСДРП и всех общепартийных конференций РСДРП того времени, в частности, Таммерфорской, где, как написано в пресловутом «Кратком курсе…»
«впервые встретились «два вождя большевистской партии Ленин и Сталин»
( на самом деле никаким «вождем» Сталин тогда не был. )
В марте 1914 года папа был арестован в Варшаве, перевезен в Вильну и после четырех месяцев следствия приговорен к ссылке в Сибирь. В результате Февральской революции он был досрочно освобожден и выехал в Минск. Но мамы в живых он уже не застал. В Минске он сразу же был избран председателем городской думы. В апреле 1917 года состоялась конференция Бунда, на которой папа был избран председателем ЦК Бунда. 17–й год папа провел в значительной мере в Петрограде, участвуя во многих основных мероприятиях. В частности, он был членом президиума объединенного съезда РСДРП ( большевики в нем не участвовали ). Он был кандидатом в депутаты Учредительного собрания от Минской губернии, но выбран не был. Вообще, Бунд не получил в Учредительном собрании ни одного места: (евреи нигде не составляли большинства ), а оно, как известно, было разогнано. В декабре 1917 года в Петрограде состоялся 8-й съезд Бунда. В своем отчетном докладе папа заявил о полном осуждении Октябрьского переворота. Он вновь был избран председателем ЦК Бунда . После революции в Германии в ноябре 1919 года Бунд стал постепенно леветь , в нем произошел раскол : от него откололась меньшевистская часть и в марте 1921 года Бунд принял программу РКПб, самораспустился и вступил в РКПб . И папа выступил на 10 съезде РКПб с речью об этом. Во втором издании БСЭ в статье о Бунде, да и во многих других местах написано, что будто бы члены Бунда должны были бы приниматься в РКПб в индивидуальном порядке. Но это неправда: Бунд входил в РКПб как партия, всякий его член автоматически становился членом РКПб.

4

До конца июля 1919 года мы жили в Минске. В частности, когда после заключения Брестского мира в Минск вступили немцы мы не уехали: это были не те немцы, которые при Гитлере оккупировали пол европейской части СССР и уничтожали евреев. Из этого времени я ничего не помню. Аннушка рассказывала, как однажды она несла мена на руках и мимо прошли несколько немецких солдат в форме.И я громко стал говорить, указывая на них: « Эмцы, Эмцы «. И она испугалась и заставила меня замолчать.
Но в конце июля 1919 года в город вошли поляки и перед этим мы эвакуировались в Гомель. Мы это папа, мама, Фридочка, Аннушка, Женя, Саня и я. Первые мои отрывочные воспоминания относятся к этому времени. Я помню одноэтажный домик, где мы жили, кривоногого соседского мальчика и еще кое что. Вскоре папа заболел сыпным тифом, мама уехала в Москву, взяв с собой Фридочку, Саню отдали в какой-то детский дом или интернат, а меня – хорошему папиному знакомому, доктору Бруку. Когда папа поправился, Саню вернули Аннушке, а папа тоже уехал в Москву. Я же остался у Бруков. В Москве пока не было жилья и взять нас туда не могли.
Уже зимой или в начале весны 20-го года Аннушка получила телеграмму о том,что она с нами должна таким-то поездом выехать в Москву. С транспортом тогда дело обстояло плохо, но у Аннушки были билеты. Она собрала вещи, погрузила их на извозчика и вместе с Саней и Женей по пути
на вокзал поехала за мной. И тут состоялась драматическая сцена, которая теперь кажется забавной. Я ее не помню, но Аннушка не раз ее описывала. Дело в том, что у Бруков не было детей, а я жил у них несколько месяцев и они привязались ко мне. И вот, когда Аннушка вошла в квартиру и хотела забрать меня, Бручиха ( так ее называла Аннушка ) заявила: « Я Изика не отдам»!
Аннушка настаивала, требовала , умоляла: « Что же я скажу Марие Яковлевне ? « А Бручиха прижимала меня к себе и твердила, что я теперь ее сын и она меня не отдаст. Она сказала: « У Арона Исаковича два сына, а у нас ни одного. Это несправедливо. Изик теперь мой сын, и я его не отдам» . Дело дошло до того , что Аннушка пыталась вырвать меня силой и они тянули меня в разные стороны. Они кричали, я плакал и цеплялся за Бручи- ху. Аннушке пришлось уступить: она боялась опоздать на поезд.Она с Саней и Женей уехала, а я остался у Бруков. Мама выругала Аннушку, а Брукам отправила гневное письмо и потребовала, чтобы меня отдали. Через месяц оказался знакомый попутчик, и он привез меня в Москву. Между прочим, ехали мы в теплушке, т.е. в товарном вагоне, переоборудованном для перевозки людей. Я приехал в Москву поздней весной 1920 года.
Начиная с приезда в Москву, я уже многое помню. Отдельной комнаты у нас еще не было. Одну только ночь я провел в « девятом кабинете». Это один из отдельных кабинетов, которые обычно бывают в больших ресторанах. Ресторан «Метрополь тогда,конечно не действовал, а в его зале происходили заседания ЦИК ( Центрального Исполнительного комитета Советов ), т.е. формально верховного органа власти. Формально, потому, что фактически вся власть была в руках политбюро ЦК РКПб, а главным исполнительным органом был Совнарком (СоветНародных Комиссаров)
Между прочим, термин «народные комиссары» и «совнарком» придумал Троцкий. Во время Октябрьской революции, когда формировалось правительство, Ленин сказал ему: «уж очень не хочется пользоваться старыми, приевшимися терминами: «министры» и т.д.» и Троцкий предложил: «народные комиссары».- это я для справки.
У 9-кабинета окна не было, а был балкон, выходивший в зал ресторана, а не на улицу. Кроме нашей семьи там еще кто-то жил, так что было тесно. Мама, Фридочка, Саня и Аннушка с Женей провели там целый месяц, а я — всего одну ночь. А папы там не было. Скорее всего он в это время был в Белоруссии. На следующий день мы переехали в ( бывшую) гостиницу «Европа», — напротив Метрополя. Теперь она называется иначе. Нам дали в ней комнату, я ее помню: узкая, длинная, с побеленными стенами и почти без мебели. Там мы прожили месяц. И, наконец, получили комнату на пятом этаже «Метрополя» и поселились в ней на целых три года.

5

Жизнь в Метрополе ( теперь я не буду ставить кавычек) я помню довольно хорошо. Наш номер 529 был обыкновенной комнатой 5-го этажа. Единственное окно выходило на Театральную площадь. Я это окно хорошо знаю, — второе от выступающей слева части здания с мозаикой Врубеля. Всякий раз, бывая на Театральной площади или на площади Революции, я смотрю на него и вспоминаю те годы. Пятый этаж не такой престижный, на нем нет номеров люкс и обстановка как-то попроще. Но в то время Метрополь не был гостиницей, он назывался «Вторым домом советов» и там жили люди, причастные к руководству страной. Кстати, первым домом советов был «Националь», третий был далеко от центра в районе Оружейного переулка, я в нем не бывал, четвертый состоял из двух домов, образующих угол между Моховой и Воздвиженкой, а пятый – на улице Грановского ( дом 3 ). Были еще дома советов с большими номерами, но они были мало известны . А первые пять домов советов все знали и так их и называли. В частности, 5-й дом советов играет важную роль в романе А. Рыбакова « Дети Арбата»: в нем живут Будягины.
На нашем этаже, как и на всех других, было два длинных коридора: один тянулся вдоль Театральной площади, а другой вдоль Театрального проезда. Дверь нашей комнаты выходила в первый из них, близко от его впадения во второй. Этот наш коридор играл в моей жизни большую роль:
по нему можно было бегать, а в другом его конце жил мой ближайший друг
Воля Быкин\. Между прочим, Воля – его полное имя, а не уменьшительное от Владимир.
Все ребята подходящего возраста ходили в один из двух детских садов, находившихся в Метрополе. Они назывались «Снежинка», и «Огонек» первый для младших, а второй для старших ребят. Я,как и Волька, сначала, конечно были в «Снежинке». Впервые я попал в него летом 1920 года. Детский сад находился тогда, как говорили « в колонии», в поселке Красково по Казанской дороге. Помню, как меня привели. Это был час обеда, длинный обеденный стол стоял на террасе, ребята уже сидели за столом на своих местах, я страшно их стеснялся. И твердо помню, что вокруг меня почему-то вились то-ли пчелы, то-ли осы. Я боялся их и отмахивался, а соседи, кажется, удивлялись. Наверно я был намазан какой-то привлекательной для насекомых мазью.
Это лето 1920 года запомнилось еще тем, что случилось неожиданное событие. Однажды утром ко мне прибежал Саня, — он жил в «Огоньке» на соседней даче, — и позвал: « Приехали папа с Янкелем Левиным на автомобиле, бежим к ним! «
И правда, на дороге стоял автомобиль с откидной крышей. Я давно папу не видел и ужасно обрадовался. У меня и сейчас картина, которую я тогда увидел, стоит перед глазами: папа веселый, загорелый, еще молодой, — ему было тогда всего 42 года, — и рядом с ним его близкий друг, Янкель, которого я знал еще по Гомелю , а может быть и раньше. А за рулем сидит шофер в кожаной куртке. И папа прокатил на машине сначала нас с Саней. А потом стали катать всех ребят из детского сада. Я не помню, чтобы до этого ездил на автомобиле, это было в первый раз. И помню мое торжество: это
мой папа катает ребят. Гудок на этой машине ( возможно тогда и на всех ) был в виде резиновой груши, прикрепленной у левой передней двери рядом с шофером. Когда ее нажимали, она издавала звук : Аыыыа! . И шофер разрешал нам ее нажимать. Вот было здорово! Недаром этот день запомнился мне на всю жизнь.
Всего в « колонии» в детском саду я был пять раз : в 22 году в Тарасовке и четыре раза в Краскове в одних и тех же дачах. И три лета, не считая первого из них , в моей памяти смешались.
Помню, как однажды мы играли в прятки и я, пытаясь найти хорошее укрытие, забежал в какой-то из хозяйственных домиков и увидел на подоконнике тарелочку, а на ней крутое яйцо. Я сразу же схватил его и в рот: видно мы не очень-то были сыты. И мгновенно его выплюнул: О ужас! – это было мыло.
Еще хорошо помню, как в Красково приехали пионеры ( их организация совсем недавно была создана ). Они шли строем мимо нашего участка. Мы высыпали за ограду и с восторгом смотрели на них.Впереди барабанщики, затем по четыре в ряд пионеры, все в ярких красных галстуках и в белых рубашках. Их слышно было издалека: они пели песню. Великолепное зрелище! Они расставили большие палатки на лужке недалеко от нас. Но, к сожалению, провели в Краскове только одну ночь.
Мне казалось, что я хорошо помню место в Краскове, где находились наши дачи. Но вот лет двадцать назад я специально приехал в Красково, чтобы отыскать это место, — и не нашел. То ли память подвела, то ли все там изменилось. Жалко!
В детском саду было интересно и весело. Когда я был в старшей группе «Огонька», я уже хорошо читал и воспитательница иногда поручала мне читать вслух другим ребятам. Помимо « Мойдодыра « тогда в ходу были детские книжки : « Макс и Мориц»,»Степка растрепка»и, разумеется, « Конек горбунок»и сборники русских народных сказок, по одному из которых я научился читать: после кори я долго выздоравливал и читал и перечитывал сборник с семью сказками. Из тех сказок, что в нем были, помню « Бову королевича», «Семь Симеонов», «Как мужик ходил за семь верст киселя хлебать ».С тех пор такого сборника я больше не встречал. Научился читать я , конечно, под руководством Сани.
Саня вообще играл в моей жизни огромную роль. Он был старше меня на три года и в те времена служил для меня безусловным авторитетом. Он был очень правильным мальчиком, мне теперь кажется, что он никогда не шалил. Мы с ним никогда не ссорились. Я гордился им: умный, высокий, красивый; все товарищи его уважали, а я, — тогда, — слушался его беспрекословно. У нас, в основном были разные друзья: три года в таком возрасте большая разница Например, среди его товарищей был сын Склянского, заместителя председателя Реввоенсовета Троцкого, т.е. второго человека в Красной Армии. Он жил на одном из первых этажей Метрополя в большом номере, состоявшем из нескольких комнат. И Саня рассказывал, как этот его товарищ позвал его к себе. И они играли в детскую железную дорогу с несколькими станциями, разъездами, семафорами и прочим. По тому времени это было настоящее чудо.
Кстати сказать, Склянский-отец не дожил до тридцатых годов : он попал в какую-то катастрофу и погиб ( если не ошибаюсь ). Иначе он был бы уничтожен Сталиным одним из первых, как ближайший сотрудник Троцкого. Долгое время он вообще не упоминался, а в последнее время его имя иногда встречается в статьях о гражданской войне, но всегда в негативном контексте: к несчастью он был евреем. А имя Троцкого было тогда у всех на устах, оно гремело. Ленин и Троцкий были неотделимы.
Однажды зимой 21 года мы с Саней собирались выйти погулять. Саня уже оделся, а я немного замешкался и его выпустили одного. Он стоял у входа в Метрополь с знакомой девочкой и ждал меня. К ним подошла какая-то женщина, заговорила с ними и спросила: ребята, какие бы вы хотели получить подарки? Саня ответил: коньки, а девочка: куклу. Ну, хорошо,- сказала женщина, я подарю вам коньки и куклу. Пойдемте со мной. И ребята пошли с ней. Она завела их довольно далеко куда-то по Тверской, а затем в переулок. Они вошли в подъезд какого-то дома, и она сказала: «Сейчас я принесу вам подарки но их нужно во что-то завернуть. Снимайте свои пальтишки, я положу в них подарки.» Она забрала у них не только пальто, но и шарфы и шапки и пошла за подарками. Ребята ждут, ждут, а ее все нет. В подъезде холодно, они стали замерзать. Прошло много времени, стало темнеть. К счастью, в подъезд вошла какая-то женщина. Она увидела бедных замерзающих ребят, повела их в свою квартиру, узнала у Сани наш телефон, — хорошо, что он его помнил, — и позвонила нам.
А у нас ( да, конечно и в семье у девочки ) был переполох. Меня вывели на улицу, а Сани нет и где он – неизвестно. А пока нам позвонили прошло несколько часов! После звонка то ли Аннушка, то ли Фридочка сходила за ребятами с теплыми одежками и привела их домой. Ребята поверили мошеннице, а она завела их в подъезд с другим выходом и, как говорится, была такова.
В детский сад Аннушка отводила меня внутри Метрополя по каким-то коридорам и лестницам. Когда подрос, я ходил уже сам. Я мысленно вижу этот путь, ясно представляю последний коридор на втором этаже перед лестницей, из которой была дверь в помещение сада. И все-таки определенно так и не знаю в какой части здания Метрополя находился сад. Склоняюсь к тому, что он занимал второй и третий этажи угла Метрополя между театральной площадью и театральным проездом. Забавно произошла моя встреча с ним, когда в сентябре 1922 года я после возвращения из колонии впервые шел в сад по упомянутому коридору. У двери на лестницу меня остановили две воспитательницы и спросили: тебе в « Снежинку « или в «Огонек» ? ( до этого я был в «Снежинке» , но считал себя уже достаточно большим для « Огонька» ) и я ответил: мне в «Огонек «, И они открыли мне путь в « Огонек « , который помещался на 3-м этаже, как раз над «Снежинкой.« Так произошел мой переход из «Снежинки» в «Огонек».
С садом нас водили гулять на сквер с фонтаном в центре Театральной площади. В тридцатых годах этот сквер ликвидировали и восстановили только при Хрущеве, когда установили памятник Марксу. Кстати сказать, насколько я помню, на том самом месте, где с 1919 года лежал камень, на котором были выбиты слова: « Здесь будет установлен памятник Я.М.Свердлову». Как известно, через несколько лет после Маркса памятник Свердлову установили, но совсем в другом месте – у Китайгородской стены. В 1991 году его снесли, а совершенно неуместный здесь памятник Марксу все стоит.
Восстановленный сквер остается каким-то холодным, унылым, на нем почти не бывает людей. Совсем другим был старый, родной сквер: оживленный, веселый. Все скамейки на нем всегда были заняты , по дорожкам ходили пары, играли дети. На фонтан, как и теперь не работавший, можно было взбираться. Оградой служили кусты акации.
В начале осени они были усыпаны стручками, из которых легко было делать свистки. Мы, метропольские ребята, и с детским садом и без него большую часть времени проводили в этом сквере и в садике , тянувшемся вдоль Китайгородской стены, очень густом и заросшем. Там было таинственно и можно было, например, играть в прятки. А в сквер у Большого театра мы ходили реже. На театральной площади постоянно было очень много народа,жизнь кипела. На тротуарах сидели торговки с корзинами и лотками. Мимо сновали люди. По площади и по всем примыкающим улицам ходили трамваи, они звенели: никакого запрета на гудки в городе еще и в помине не было. Да и трение колес многочисленных трамваев о рельсы создавало большой звуковой фон. Автобусов и. тем более троллейбусов в Москве еще не было и автомобилей было мало, зато много было подвод и извозчиков. Извозчичьи пролетки были устроены очень удобно для ребят: Ось задних колес была совершенно открыта и расположена так, что на ней можно было -сидеть и большим удовольствием было догнать сзади движущуюся пролетку, усесться на эту ось и немного прокатиться.
Театральная площадь была тогда настоящим, признанным центром Москвы. А Красная была боковой и до того, как на ней появился Мавзолей Ленина, не играла, мне кажется, особой роли. Ну, Красная и Красная, ну и что? Она годилась только для парадов. По ней тоже ходили трамваи. В самом центре ее стоял памятник Минину и Пожарскому и прямо рядом с ним была трамвайная остановка. Если спрашивали: «Как мне проехать до центра? «, или в трамвае: « Вы у центра сходите ?« ,то непременно имелась в виду Театральная площадь. Сейчас люди другие, по большей части недавние москвичи. И в троллейбусе меня как-то спросили: «вы не сходите у Большого театра ? « И не знают они, что это подлинный центр Москвы, а Большой театр только одно из его украшений.
Папа в то «метропольское «время практически постоянно отсутствовал. Он был председателем Совнархоза Белоруссии и жил в Минске, а потом председателем СТО ( Совета труда и обороны ) Киргизской республики и эаместителем председателя ее Совнаркома. Тогда Казахстана еще не было и в Киргизскую республику входила вся огромная территория нынешних Казахстана и Киргизстана, а также вся Оренбургская область, а столицей республики был Оренбург, где папа и жил. Он много месяцев не был в Москве и помню с каким восторгом мы узнали, что он наконец приехал. Он поселился в номере почти напротив нашего. Я думал , что этот номер нам дали только после приезда папы, но Саня объяснил мне, что он был у нас всегда и служил кабинетом маме.
Помню, что папа был очень веселым, играл с нами в прятки. Ясно помню, что как-то я спрятался в гардеробе, и папа меня не сразу нашел. Конечно, он притворялся: ведь в этом небольшом почти пустом номере и спрятаться было негде. Папа рассказывал смешные истории о своей жизни в Оренбурге и много времени проводил с нами. Жаль только, что он скоро уехал. Теперь, сопоставляя факты, я догадываюсь, что папа приезжал на 12 съезд партии и в этот его приезд он узнал, что его переводят в Москву.
Расскажу теперь о поездке в Минск в марте 22-го года, о которой я где-то упоминал. Я, как обычно, утром пришел в детский сад. Было время отдыха и я спал в своей кровати. Неожиданно меня разбудили. Смотрю: рядом стоит Аннушка, чего никогда не бывало. Она говорит: «Скорей, скорей одевайся.»Я, ничего не понимая, быстро оделся и мы по коридорам побежали домой. Там меня ждала мама. Мне надели пальто и шапку и мы с ней быстро спустились вниз. У входа в Метрополь нас ждала машина, мы уселись в нее и сразу помчались на вокзал, причем мама все время торопила: » Скорее! Скорее!А-то мы опоздаем на поезд». Но не все шло гладко. К одному из перекрестков мы подъехали одновременно с машиной, двигавшейся по перпендикулярной улице . Кому первому пересечь перекресток? Сейчас всюду светофоры , да и имеются разработанные строгие правила проезда через нерегулируемый перекресток. Тогда ничего этого не было. Обе машины остановились и шоферы стали ругаться и требовать, чтобы его пропустили первым. А мама продолжала торопить нашего шофера. Наконец, как-то договорились и мы проехали, потеряв при этом минут пять, и на вокзал добрались в последний момент. По платформе мы с мамой бежали и только успели войти в последний вход последнего вагона , как поезд тронулся.
Наше купе было двухместным, так что мы с мамой были там одни. Произошел такой забавный эпизод. Пришел контролер проверять билеты. У мамы был билет только на нее. Контролер спрашивает: — А сколько лет мальчику? Мама отвечает: Ему четыре года. Дело в том, что ребенка до четырех лет взрослому можно было провозить без билета. Я, конечно, ничего этого не знал. И с некоторым возмущением вмешался: — Мама! Как же так? Ты забыла , что третьего числа мне исполнилось пять лет? Контролер улыбнулся и все закончилось бдагополучно. Наверно, именно потому, что меня можно было провезти без билета , мама взяла с собой меня, а не Саню.
О самом пребывании в Минске я помню очень немного: все почти заслонила двухмесячная жизнь на даче на ферме Красовщина в 1926 году. Помню дедушку ( в 24 году его не стало) ,бабушку, Одочку, Гиточку, помню комнаты, двор за домом. У Гиточки было много игрушек – ими был завален целый угол в большой комнате. И днем, когда Гиточка была в детском саду, я играл в них. Помню еще один случай. Мы с бабушкой идем по улице. Один из идущих нам навстречу смотрит на меня и говорит: — Здравствуй Изик! Я отвечаю. Потом другой встречный опять говорит: Здраствуй Изик! Потом еще один.Я спрашиваю: Бабушка! Откуда они знают, как меня зовут? Они знакомые? – А бабушка показывает на мои штанишки. И я вижу, что на них, впереди на самом видном месте вышито: — Изик. Это были штаны, в которых я ходил в детский сад, и чтобы они не потерялись, на них было вышито мое имя.

6

Два раза я тяжело болел. Сначала я заболел скарлатиной и меня отвезли в Солдатенковскую больницу ( теперь она называется Боткинской в честь врача Боткина, хотя справедливей было бы восстановить прежнее название: Солдатенков был купцом, он основал эту больницу, на его деньги она была построена и оборудована. Ведь, например, у художественной галереи сохранили название Третьяковская).
Меня поместили в большую палату, в которой стояло восемь коек : два ряда по четыре. Я был самым маленьким и еще не умел завязывать шнурки на ботинках. Когда я стал выздоравливать и мне разрешили вставать, попро сили помогать мне завязывать шнурки одного мальчика постарше. Мы с ним подружились и вместе играли. Хотя мы находились в детском отделении, в палате лежали двое взрослых. Как известно, во взрослом возрасте скарлатина переносится тяжелее. Я могу это подтвердить по тому, что случилось в нашей палате. Сначала врач и сестры вдруг засуетились вокруг мужчины постарше. Его перевели из нашей палаты куда-то и разнесся слух, что у него заражение крови. До этого я никогда не слышал о такой болезни и испугался, что и у меня кровь может заразиться. Я ведь знал, что люди заражаются один от другого разными болезнями. Но моя кровь не заразилась. А вот этому больному не повезло: через несколько дней сказали, что он умер.
А через некоторое время оставшийся взрослый вдруг вскочил на свою кровать и стал бегать по кроватям своего ряда и кидаться на окно. Разбежится, подпрыгнет и ударится об окно, а потом снова и снова. Было страшно, все ребята из его ряда перебрались на наш и мы с ужасом смотрели на него. Окно он не разбил: оно было расположено высоко и стекло загораживала железная решетка. Кажется он еще что-то кричал. Прибежали служители , схватили его, повалили на кровать и прикрепили к ней частой и крепкой сеткой. Я слышал, как говорили, что это смирительная
рубашка. Ему сделали укол и когда он уснул, его прямо на кровати вынесли из нашей палаты.
Болезнь у меня протекала легко, но меня продержали в больнице положенные шесть недель и я был рад вернуться в родной Метрополь.
А потом я заболел корью. Тогда была настоящая эпидемия кори . В нашем коридоре запретили бегать и шуметь и на многих дверях появились листочки с надписью: КОРЬ. Считалось, что скарлатина более тяжелая болезнь, чем корь, и с корью в больницу не забирали, но у меня все было иначе: скарлатина прошла в легкой форме, а корь в очень тяжелой. Я лежал в нашем маленьком номере, напротив 529 , много дней у меня была высокая температура. Но какое счастье было выздоравливать. Я это время хорошо помню.
Наверно еще в 21–м году у нас с Саней появился новый друг.. в нашем коридоре жил один папин хороший товарищ ,его звали, если не ошибаюсь, Марк Осипович. У него был номер с ванной , а у нас в 529 был только умывальник . И нас к нему водили купаться. Он был одинок, год был очень тяжелый, голодный. Во время гражданской войны многие дети потеряли родителей. И он решил взять на воспитание мальчика из детского сада. Это был славный парнишка, на год младше Сани и на два года старше меня.. Звали его Боря Акимов.Мы с ним подружились, и эта дружба продолжалась долго , фактически до самой войны. Расскажу его историю.
В 23-м году мы уехали из Метрополя, но дружба с Борей не прервалась: он часто приходил к нам в гости. Через несколько лет Марк Осипович умер и Борю опять забрали в детский дом. Сначала этот дом помещался как раз напротив нашего дома по Калашному переулку ( сзади нашего дома, если смотреть с Никитского бульвара ) в особняке, который уже давно занимает Голландское посольство. Между прочим, этот особняк сыграл историческую роль в борьбе евреев за выезд в Израиль: Голландское посольство представляло интересы Израиля, когда СССР разорвал отношения с Израилем и именно в этом доме выдавали израильские визы. Перед ним одно время стояли толпы ожидающих этих виз. Но это было много позже. А тогда, во второй половине двадцатых годов, как я сказал выше, там находился детский дом. Вскоре он переехал в поселок Павшино по рижской дороге ( тогда вокзал назывался не Рижским, а Ржевским.) Боря стал приезжать к нам только на каникулы.
Прошло время, Боря кончил школу ( семилетку ) и поступил в Москве в какой-то техникум. Он жил в общежитии где-то в районе Басманной улицы. И они с приятелями по комнате придумали такой простой фокус. Они выбивали в соседнем магазине чеки на маленькие суммы, приносили их домой и там пририсовывали к цифрам на чеках нули или другие цифры, возвращались в магазин и получали продукты на большую сумму.Рисовали они аккуратно, так что разглядеть, что чеки фальшивые было не просто. И долго ребятам все сходило с рук. Но в конце концов в магазине разобрались, откуда возникает недостача, обратились в милицию и ребят арестовали. И Борю приговорили к трем годам лагеря.
Он попал на Беломорканал и отбыл там свой срок. После того, как его выпустили, он приехал к нам. Это было в тридцатых годах. Боря был уже не тот, что прежде. Он стал систематически пить. Собственно говоря, он никогда не был трезвым. Где он добывал деньги не знаю, возможно где-то прирабатывал. Но он почти постоянно сидел дома, слонялся из комнаты в комнату и ничего не делал.
Так прошло несколько месяцев. И вдруг Боря исчез. И года три, или даже больше о нем не было ни слуху, ни духу. Но однажды к нам в дверь позвонили какие-то две совершенно незнакомые молодые девицы. Были
они довольно полные, румяные, пышущие здоровьем. И одна из них сказала, что она жена Бори Акимова, что они живут в Конакове, работают на (очень известном ) Конаковском стекольном заводе и что Боря тоже устроился работать на этот завод. Он не пьет, живут они хорошо. А приехали в Москву они за покупками. Женя подружилась с Бориной женой, и она стала иногда приезжать в Москву к Жене. А Боря не появлялся.
Но перед самой войной он приехал в Кратово к нам на дачу. Я был дома один, и мы провели за разговорами целый день. Он очень изменился. Конечно стал взрослым человеком. Меня поразило, что несмотря на то,что он был молодым, лицо его было в глубоких морщинах: видно на его долю выпало много испытаний, не считая тех, о которых я знал.
Я проводил его на станцию, и он уехал. Больше я его не видел. С уверенностью можно сказать, что он погиб на войне: если бы он остался жив, то непременно дал бы о себе знать.

7

Когда, как обычно, в 1923 году после колонии нас подвезли к Метрополю и я собирался идти домой в 529, меня у грузовика встретила Аннушка и сказала:
— Мы переехали на Никитский бульвар. Теперь мы не живем в Метрополе. Мы поедем на трамвае.
На трамвае № 4 мы доехали до Арбатской площади и пошли по тротуару по направлению к Никитским воротам. Я увидел, что навстречу нам бежит Саня. Он этим летом ездил с папой в Крым, купался, загорал. Именно к этой поездке относится фотография, где папа сидит, а Саня стоит рядом с ним.
Саня рассказал о нашей квартире.Она была огромной. В ней было пять комнат. Три комнаты смотрели прямо на юг, на бульвар. Первая из них, если считать от входной двери ,служила папиным кабинетом, следующая, самая большая, была столовой. А последняя была детской, так что у нас появилась своя комната. Комнату напротив папиного кабинета занимала мама. Эта комната была полутемной: метрах в трех от ее окна была глухая стена. И, наконец, была еще маленькая комнатка за кухней, она принадлежала Аннушке.
Радость от переезда в эту квартиру была необычайная. Саня сказал, что он уже познакомился с мальчиком, живущим в квартире напротив, зовут его Костя. На следующий день и я познакомился с ним, и Костя Кузьминский надолго стал одним из моих близких друзей. Я расскажу о нем позже.
Папе дали эту квартиру, когда он переехал в Москву и стал работать членом коллегии наркомфина. И дом был наркомфиновский. До нас в этой квартире жил другой сотрудник наркомфина, и он сделал в ней некоторые усовершенствования. В кухне стояла большая плита. Она топилась дровами
( на черном ходу была кладовка для дров). Так вот, наш предшественник поместил в ванной под потолком у стены с кухней два больших бака для горячей и холодной воды и провел от плиты трубы к горячему баку. И когда топилась плита, горячая вода поступала в бак и можно было мыться в ванне. Первые годы каждую субботу топили плиту и мы мылись, а также стирали белье и т.д. Но с началом построения социализма с покупкой дров возникли трудности и появились какие-то другие препятствия и плиту топить перестали и мы стали ходить в баню, а готовить стали на примусах и керосинках.
А бульвар перед домом был даже лучше, чем сквер перед Метрополем. Теперь его укоротили, остался один огрызок, а тогда он был длинным с обоих концов замыкался старинными домами. Мы каждый день много часов проводили на бульваре. Там стоял прибор для измерения силы, часто проходили фокусники по большей части китайцы ( в то время их почему-то в Москве было много ), иногда проводили дрессированных медведей да и вообще играть на бульваре было интересно.
Еще одним усовершенстванием сделанным в квартире был звонок, проведенный от папиного кабинета к нам в детскую. И папа сразу же постановил: он будет вызывать нас звонком. Если он позвонит один раз, —
Значит он вызывает Саню, если два – меня и если три, то Женю. На первых порах он и правда иногда звал Саню, а потом и меня , — поиграть в шахматы. Но не помню, чтобы это продолжалось долго: потом звонок молчал , тем более, что в 30 –м году к нам переехала дочь Лели, Оля, а еще раньше, в 27
году от нас уехала мама и все переменилось.
Мы переехали на Никитский бульвар, но еще целый год я ходил в Огонек в Метрополе. Наш дом был № 12, а рядом, ближе к Никитским Воротам под номером 12а стоял (и продолжает стоять) старинный особняк. Это «Дом Лунина». Теперьтам помещается музей восточных культур, а в то время были коммунальные квартиры. И в одной из них жил мальчик Илюша из моей группы в Огоньке. Так вот, нас двоих по очереди возили в Метрополь на трамвае Аннушка и кто-то из его семьи. А Саня уже второй год ходил в школу, помещавшуюся в одной из квартир Четвертого Дома Советов. Где в это время располагались старшие классы школы, не знаю. Говорили, что Кремлевская школа поначалу находилась в Кремле, но когда Ленин заболел, ее из Кремля вывели: дети шумели и мешали Ленину. Так это или нет — не знаю. А о том, где была школа в мое время, я расскажу позже.
Из последнего моего года в детском саду расскажу лишь про один эпизод. Умер Ленин. Гроб с его телом поставили в Колонном зале Дома Союзов и к нему потянулась длиннющая очередь. Стоял жестокий мороз, у Дома Союзов жгли костры, у которых грелись люди из очереди. Старшая группа нашего сада тоже должна была пойти в Колонный зал. Все ребята с нетерпением ждали, когда подойдет наша очередь. И вот этот час настал, Ребята стали одеваться и становиться в пары. А я в этот момент как-то нашалил . И воспитательница сказала: « Раз ты так себя ведешь, то мы тебя не возьмем « И не взяли! Все ушли, а я остался один. И было очень обидно.
А самый момент похорон Ленина я помню хорошо. К Сане пришел его товарищ Шура Жардецкий и мы в большой комнате ожидали сигнала. И вот, когда наступил решающий момент, зазвенели трамваи, загудели все автомобили, донеслись даже гудки каких-то далеких заводов, все остановилось и замерло. Мы все трое встали, Саня и Шура подняли руки и держали пионерский салют. Так продолжалось одну минуту , а потом звонки и гудки прекратились и всё задвигалось – мы это видели из окна.
Куда в тот день опустили гроб с телом Ленина, я так и не знаю. Старый, деревянный мавзолей построили , наверно, только летом или даже в 24-м году. Я в нем побывал тогда же. А новый, мраморный – еще через несколько лет. Раза два я побывал и в нем. Когда на Красной площади устроили кладбище, не помню, но знаю, что в первые годы садик у кремлевской стены можно было посещать свободно и не нужно было перед этим непременно проходить через мавзолей. Скажу еще, что это кладбище на Красной площади совершенно неуместно, А из тех «вождей», бюсты которых стоят в этом садике, нет ни одного порядочного человека, а подлинные вожди Октябрьской революции, как ее не оценивать, были уничтожены Сталиным, бюст которого тоже стоит там, в этом садике и отравляет воздух Красной площади.
8

1-го сентября 1924 года я поступил в школу. Она называлась Кремлевской школой и в ней учились только дети, так или иначе связанные с правительством или ЦК партии, иными словами, с властью . Но это не обязательно были дети ответственных работников, а часто – и дети обслуживающего персонала , даже уборщиц и т.п. И кроме того многие дети самых высших начальников учились и в некоторых других школах.
В нашей школе, как когда-то в дореволюционных школах был нулевой класс. Я поступил именно в него. В нем же оказались некоторые ребята из «Огонька», в частности, Воля Быкин. Среди моих одноклассников была и Лена Гиммер. Это была славная девочка, я и понятия не имел из какой она семьи. И только много позже узнал, что Гиммер — настоящая фамилия очень известного меньшевика Суханова. Суханов был одним из организаторов и руководителей Петроградского Совета, созданного во время февральской революции. А 10 октября 1917 года именно в его квартире происходило знаменитое заседание ЦК большевиков, принявшее решение о вооруженном восстании. Конечно, Суханов на нем не присутствовал: он был меньшевиком, но его жена была большевичкой и она предоставила свою квартиру для этого заседания. Позже Суханов вступил в ВКПб, работал в госплане или еще где-то, а в начале 30-х годов был одним из главных обвиняемых на процессе меньшевиков, сфабрикованном, как и предшествующие и последующие политические процессы. Насколько я помню, тогда, еще до убийства Кирова, к расстрелу не приговаривали или же после приговора заменяли расстрел на 10 лет. Суханов получил свои 10 лет и, конечно, из лагеря не вышел; наверно, в свое время был расстрелян. Он оставил пятитомные воспоминания о 1917 годе, несколько лет назад они были переизданы. Насколько я знаю, они являются одним из самых авторитетных источников сведений о революции, особенно февральской. Ну я что-то разговорился. А сказать я хотел, что Лена Гиммер была очень хорошей девочкой и она жила в Метрополе и ходила в тот же «Огонек « и в тот же класс школы. Было и еще несколько ребят из « Огонька», но всех перечислять не буду.
Возвращаюсь к рассказу о школе. Первые две недели мы занимались в одной из квартир 4-го дома советов. Прошло две недели и вдруг учительница вывела нас из дома, построила парами и повела по тротуарам в основное здание школв – на Малую Никитскую. После войны, когда умер самый известный артист МХАТа Качалов, ее переименовали в улицу Качалова. Но в 90-х годах ей вернули старое название.Мы шли по Воздвиженке, затем по Никитскому бульвару мимо нашего дома, пересекли Никитские Ворота и, наконец , по Малой Никитской подошли к дому № 12. И с того момента целых восемь лет я учился в этом здании. Перед ним был обширный двор. Его обрамляли два двухэтажных флигеля, соединявшиеся с главным трехэтажным зданием школы каменными воротами, выходившими на боковые дворы. Позади главного здания был сад, в который можно было войти только из главного здания или из ворот, выходивших на Гранатный переулок. Все строения и дворы составляли когда-то большую дворянскую усадьбу 18-го века. Но, наверно, она переходила из рук в руки. Во всяком случае над входом в школу с Малой Никитской в мое время еще сохранялась старинная, немного выцветшая надпись: « Мужская гимназия Адольфа».
Теперь расскажу о самом здании. На первом этаже классов не было. Там, насколько я помню, жили школьные учителя. Из раздевалки на второй этаж вела мраморная, раздваивающаяся лестница. Второй этаж был парадным. Очень высокий потолок, расписанный порхающими ангелочками. Классы были просторными, очень светлыми. Имелось два зала – Голубой и Белый . Голубой зал был не очень широким, но длинным. Вдоль длинной его стороны шло несколько окон и дверь на балкон, расположенный над входом в школу. А Белый зал, главный, был высотой в два этажа. В нем проходили
уроки физкультуры, а также, когда требовалось, торжественные заседания и сборы. Рядом с ним была дверь на винтовую лестницу, ведущую вниз, в полуподвал, где находилась столовая и был выход в один из боковых дворов.
Третий этаж ,на который вела отдельная узкая лестница без перил, был совсем не похож на второй. Коридор был узким и без амурчиков и классы были намного скромней. Если сравнить это здание с современным стандартным зданием школы, то сразу видно, что учебных классов было маловато Но в Кремлевской школе не было параллельных классов: был один нулевой , один первый и т.д. до седьмого, так что места хватало. А когда осенью 29-го года школа перестала быть Кремлевской и сильно расширилась, стали заниматься в две смены. Кстати сказать, в те времена учебные классы назывались группами. Я в своей жизни никогда не учился в классе, а всегда в группе. Вот и когда я поступил в школу, \я стал учеником нулевой группы.
Об учебе в нулевой группе я почти ничего не помню. А в первой группе у нас появилась новая учительница, Юлия Яковлевна Красовская, — мы звали ее тетя Юля, — и с этого момента я многое помню. Тетя Юля была высокая, красивая молодая женщина с очень добрым лицом, ласковая, улыбчивая. Я очень многим ей обязан и всю жизнь сохраняю о ней благодарную память. О последней встрече с ней в середине тридцатых годов я расскажу в своем месте.
Я уже писал, что в нашей группе учились Воля Быкин и Лена Гиммер. Скажу о еще некоторых моих соучениках. Одним из моих товарищей был Юра Смирнов. Среди видных партийных деятелей 20-х годов было три Смирнова: А.П.Смирнов, Иван Никитич Смирнов и Владимир Смирнов . Все они, как не трудно догадаться, каждый в свое время, были расстреляны. Про первого из них я ничего не знаю, кроме того,
что он довольно долго был каким-то наркомом. Самым известным из них был Иван Никитич. В гражданскую войну он был комиссаром Восточного фронта и сыграл большую роль в разгроме Колчака. Позже он был одним из основных соратников Троцкого . Он был подсудимым в процессе 36-го года вместе с Каменевым и Зиновьевым ( третьим по важности ) и единственным из всех обвиняемых, кто поначалу пытался сопротивляться Вышинскому и не признавать себя виновным, но был расстрелен как и все другие. Наконец, третий Смирнов, Владимир в начале 20-х годов входил в группу демократических централистов ( децистов ). Какое-то время он был заместителем председателя ВСНХ. Он не был осужден ни по одному из публичных процессов( что, вполне возможно, означает, что его сломать не удалось ) Юра был сыном этого Смирнова. Но в то время Юрин отец был крупным работником, жили они в Кремле. Вход в Кремль был тогда закрыт, можно было проходить только по пропускам. И впервые я побывал в Кремле именно в гостях у Юры. Я бывал у него не раз, мы гуляли, подходили к царь-пушке и к царь-колоколу, вообще слонялись по Кремлю. Кажется в 30-м году, а может быть и немного раньше, всех кроме Сталина и еще нескольких из Кремля выселили и они переехали в специально тогда построенные дома у Арсентьевского переулка. Несколько ребят из нашей группы, не считая Юры, тоже переехали туда . О судьбе Юры после окончания школы я ничего не знаю, но случайно узнал, что в конце 60-х годов он был жив. Шел разговор о том, чтобы встретиться, но так это и не осуществилось.
Во второй группе у нас появился новый ученик, Лева Сосновский. Он был очень активным, вначале, пожалуй, даже несколько агрессивным. Он жил в 5-м Доме Советов. Его отец, — как я узнал позднее, отчим, — Лев Семенович Сосновский, был основным фельетонистом газеты «Правда», членом ВЦИК и вообще известным партийным деятелем.Он входил в Троцкистскую оппозицию. И Лева был за Троцкого и против Сталина ( это во второй группе! впрочем и всегда). В течение всей своей жизни он гордился тем, что однажды в детстве сидел на коленях у Троцкого. Между ним и Волей Быкиным, стоявшим полностью за «Генеральную линию партии», иногда на этой почве происходили небольшие перепалки . Я не выдумываю,
Настолько мы были тогда политизированы. Впрочем, я тогда мало интересовался политикой ничего не понимал и определенных взглядов не имел. Весной 28-го года, в конце нашей третьей группы Воля Быкин уехал в Уфу: его отца назначили первым секретарем Башкирского обкома партии.По-видимому его родители к этому времени разошлись: его мама и старшая сестра Мима остались в Москве. Больше Воля в нашу школу не вернулся.А Лева после третьей группы тоже куда-то уехал , так что в четвертой группе их обоих не было.
В один из первых дней сентября 1930-го года меня не было на первом уроке – я присутствовал на каком-то пионерском мероприятии,- я был тогда председателем пионерского отряда 6-х групп. Вот как! – Прихожу на второй урок и вижу, что за моим столом сидит Лева. Мы были очень рады этой встрече. Он рассказал, что его отец был сослан вместе с семьей в Барнаул, а сейчас Лева с матерью и двумя младшими братьями возвратился.Старший из Левиных братьев попал к цыганам и провел с ними несколько лет, пока не был арестован и просидел в лагере много лет. Сейчас оба Левины брата живут где-то в Новосибирской области.
А Лева работает учителем физкультуры в школе, он женат, у него есть дочь. Учителем физкультуры он стал по совету и с помощью Наума Михайловича, нашего учителя физкультуры в старших группах, который, когда мы были в 7-й группе, стал и директором нашей школы. Именно он помог Леве в критический момент его жизни, когда он оказался без родителей и без жилья. Тут же выяснилось, что Л.Сосновский был его отчимом, а настоящим его отцом был Залман Лобков, руководитель Омских большевиков, расстрелянный колчаковцами в 1919-м году. В Омске есть улица Лобкова. И Лева после ареста родителей сменил фамилию и отчество и стал Львом Залмановичем Лобковым. Его братья считают это изменой Сосновскому ( они-то его родные дети), но Лева считает свои действия совершенно оправданными.
Немного отвлекусь. Через некоторое время в гости к нему приехал его брат Володя. Оказалось, что он пишет стихи и публикует их в районной газете. Он как-то, кажется еще из лагеря , послал их известному поэту, Илье Сельвинскому, надписав их так: « Сто один стих. Ферапонт Жмых.» Сельвинский ответил ему так: «Никаких советов я Вам дать не могу: Вы законченный поэт » Володя написал и рассказ из лагерной жизни. Я его прочитал. Сюжет примерно такой. Лето, выходной день, очень редкий в лагере. Заключенные заняты кто чем, слоняются по двору, ищут, не найдется ли случайно что-нибудь съедобное, кто-то режется в карты. В одном углу двора горит костер, там группа уголовников что-то варит. Наступает вечерняя поверка. Начальник лагеря яростно кричит: пропала его любимая собака.Кто-то ее спрятал. Он требует немедленно ее найти. Но, конечно, найти ее никто не может: она ведь еще днем была съедена, недаром на костре что-то варилось.Начальник грозится расстрелять виновных , лишает заключенных еды и т.д. Несколько дней продолжается противостояние. Но благодаря единству уголовников и политических никто никого не выдал и начальство отступает. Написан рассказ на основе реального случая, на мой взгляд, неплохо. Тогда лагерная тематика была внове. Володя посылал его в редакции разных журналов, но его нигде не взяли.
Мы стали встречаться с Левой. Я побывал у него, а он часто звонил и приезжал ко мне, иногда с женой Женей и дочерью Лялей ( Ольгой) , которая тогда училась на первом курсе энергетического института. Лева хлопотал насчет отдельной квартиры и советовался со мной по поводу предпринимаемых им шагов. Забавно, что в этих целях он написал письмо на имя Ворошилова и , чтобы привлечь его внимание, напомнил ему случай,как Лева, мальчиком во дворе 5-го дома залез на дерево и Ворошилов, который тогда жил в том же доме, проходил мимо, заметил его и снял с дерева. Не знаю, помогло ли это, но в конце – концов Лева добился успеха, но об этом немного ниже.
Через несколько лет Ляля вышла замуж за своего сокурсника, Виктора Качмарека, поляка и гражданина Польши. Я был на их свадьбе ( вернее застолье после того,как они расписались ). Она происходила не в Левиной комнатке, а в сравнительно большой комнате в доме на площади Маяковского прямо напротив памятника ( теперь, кажется, ей вернули прежнее название: Триумфальная площадь ). Лева очень гордился своим зятем, тем, что он поляк и что знает французский язык. Лева даже заставил его спеть французскую песню. Его знание французского языка объяснялось просто: отец Виктора был шахтером и до войны он много лет, как и многие другие польские шахтеры работал на шахтах во Франции.
Прошло еще немного времени и у Левы возник роман с какой-то другой женщиной. Она жила в доме барачного типа на втором этаже. Ее родители их встречи не одобряли, и Лева, стоя под окном во дворе, вызывал Олю. Но постепенно к нему привыкли и он оставил Женю и официально женился на Оле. Он все это рассказывал мне и как-то рассказал такую любопытную историю.
Он пришел к Оле, а в это время у одних из соседей праздновалась свадьба. И эти соседи позвали присоединиться к ним Леву и Олю. Их усадили за стол и поставили приборы. Уже собирались налить водки, как Лева заметил, что ему поставили грязный стаканчик: кто-то из него уже пил. Лева, человек чистоплотный и довольно брезгливый, вскочил и, сказав «по- дождите минуточку», схватил стаканчик и побежал на кухню его вымыть.
Но когда он вернулся, обстановка в комнате совершенно изменилась. Хозяин говорит: — Вот они, евреи! Им наше, русское не годится. Его они считают грязным, им подавай чистенькое, еврейское! ( Лева был наполовину евреем)- и закончил недвусмысленно; — Пошел вон!- И все начали кричать, ругать Леву и евреев, и ему досталось несколько тумаков. С тех пор он к Оле приходить не мог. Но его усилия по добыванию квартиры увенчались исключительным успехом : ему одновременно предоставили две квартиры: для Жени с Лялей и для него с Олей. Возможно сыграло роль неопороченное имя ( рано умер:) старого большевика Лобкова,зверски замученного колчаковцами, а может быть подействовало письмо к Ворошилову.
Это были две совершенно одинаковые стандартные двухкомнатные кавартиры с одной проходной комнатой в хрущевских пятиэтажках. Лева заочно окончил медицинский факультет института физкультуры и стал работать физкультурным врачем в одной из поликлиник. У него с Олей родились двое детей: Володя и Таня. Мы продолжали видеться.
И вот в самом конце 1967-го года произошел трагический случай. Лева пошел на елочный базар покупать елку для детей к новому году. Он стоял в большой очереди. Вдруг несколько парней затеяли драку, и Лева видит, что дело может дойти до убийства. А все в очереди стоят, смотрят и никто не вмешивается. Тогда Лева решил попытаться разнять дерущихся. Он вмешался и в потасовке кто-то ударил его палкой по голове. На нем была меховая шапка, она смягчила удар, и Лева не придал ему особого значения. Но когда на следующий день он нагнулся над ванной, чтобы вымыть ее,он упал и потерял сознание. У него произошел инсульт, одна сторона тела отнялась, говорил он с трудом, но все понимал. Его отвезли в больницу и Оля дежурила у его постели. Вечером 31-го декабря она увидела, что ему становится хуже. Она пошла к врачам и сестрам, собравшимся в этот момент
в одном из кабинетов. Она просила их подойти к Леве и помочь ему. Но ей ответили:
— Ничего с ним не будет. Не беспокойтесь. Лучше садитесь и давайте вместе встретим Новый год.
Она ушла ни с чем.А Лева потерял сознание и ему становилось все хуже. Следующий день, 1-го января, был выходным, врачи отсутствовали, и Лева умер. Ему был 51 год.
Я иногда приезжал к Оле на дни рождения маленькой Тани . Там я как-то встретил Лялю и Виктора. Несколько лет Виктор работал в Москве, но потом они уехали в Польшу. Ляля получила польское гражданство, научилась говорить по польски без акцента. Прошло много лет, я перестал ездить к Оле. Однажды я стоял на остановке у клубной части Университета ждал автобуса, чтобы ехать домой. Вдруг какой-то парень из стоявших там же, сказал: — Здравствуйте, Исаак Аронович!
Я ничуть не удивился, хотя не знал, кто это. За много лет у меня было столько студентов, что всех запомнить ,было невозможно. Я поздоровался с ним и думал, что этим дело и кончится. Но он подошел ко мне и спросил: Вы помните Качмареков, Виктора и Ольгу? ( напомню, что полное имя Ляли Лобковой тоже Ольга).Я сказал, что хорошо помню. Оказалось, что это Андрей, их сын ( и Левин внук ). Он учился в то время на факультете Стран Азии и Африки ( может быть этот факультет называется иначе ), а родители живут в Варшаве , работают и не поддерживают Валенсу. Подошел автобус, мы проехали до метро и попрощались. Вот я рассказал о Леве Лобкове , начав со второй группы школы и до самой его смерти. Вероятно,нужно было разбить рассказ о его жизни на несколько частей и перемешивать их с рассказами о других моих друзьях. Но и дальше я буду поступать таким же образом.

9

Воля Быкин был моим ближайшим другом с трех до десяти моих ( и его) лет. Мы много времени проводили вместе. В большую перемену ( она в нашей школе длилась целый час ) вместе играли во дворе школы. Даже вдвоем собирали деньги ( конечно, копейки ) , чтобы, когда подрастем, уехать куда-нибудь и принять участие в революции в другой стране. Мы тогда считали, что будем революционерами. Такое тогда было настроение.
В 27-м году Воля уехал с отцом в Уфу. Иногда Волин отец брал его с собой, когда по делам приезжал в Москву. Они всякий раз останавливались в Метрополе. Воля звонил мне, и я приходил к нему, так что какая-то связь между нами сохранялась. Когда в 32-м году Воля ( как и я ) кончил школу- семилетку,он приехал в Москву и поступил в электротехнический техникум, а жить стал у своей мамы. Надо сказать, что в 20-х годах в СССР были настоящие школы-девятилетки, дававшие полное среднее образование. Их было не очень много, основная масса школ были семилетками. Но поступать в ВУЗ ( высшее учебное заведение ) после семилетки было нельзя. А с 30-го года все девятилетки были ликвидированы. И кончившему семилетку оставалось поступать либо в техникум, либо в ФЗУ, либо просто устраиваться на завод или фабрику. Правда в 32-м году положение изменилось, но об этом я расскажу позже.) Мы с Волей перезванивались, изредка виделись. В 35-м году Воля кончил техникум и был назначен на работу в НКПС ( наркомат путей сообщения ) на карту наркома, которым тогда был Каганович) . Это была карта СССР, на которую были нанесены все железные дороги, и у каждой из них была лампочка. И ежедневно около всех дорог было указано, какой тоннаж грузов по данной дороге перевезен. Кажется, еще лампочка светилась белым цветом, если план перевозок был выполнен, и красным , если не выполнен. Волина обязанность состояла в том, чтобы следить за исправностью всей электросети и заменять лампочки, если они перегорали.
Комната, где висела карта , находилась рядом с кабинетом наркома. Ежедневно Каганович заходил в комнату , бросал взгляд на карту, сразу видел, где прорыв, и возвращался в кабинет требовать по телефону от начальника дороги, чтобы он немедленно исправил положение, а иначе будут сделаны соответствующие выводы.
И вот в мае 1936-го года Волю прямо на работе арестовали и привезли на Лубянку. Ему предъявилт обвинение, что он готовил террористический акт: собирался убить Кагановича. Тогда уже во всю разворачивался государственный террор, кругом, в том числе и в НКПС сажали. И обвинение Воли было очень серъезным, просто страшным, и опровергнуть его было не просто: ведь Воля видел Кагановича каждый день, так что ему, по логике НКВДшников, было очень просто убить наркома.
Страшное дело! Но его отец еще не был арестован, был секретарем обкома партии и ему как-то удалось добиться Волиного освобождения. Воля просидел в камере всего четыре дня. Его освободили, но в НКПС он уже не вернулся. Воля подробно рассказал мне об этой истории.А в 37-м году в УФУ с целой командой НКВДшников приехал Жданов, собрал пленум обкома, обвинил всех во вредительстве, обозвал врагами народа и Быкина и многих других тут же в зале арестовали . И Жданов с победой уехал громить врагов народа в какой-то другой области. Это был великий борец за дело коммунизма.
Где Воля потом работал, не помню. Мы встречались очень редко. Летом 40-го года я уехал в Читу, а с началом войны я о Воле ничего не слышал. А, кажется в 45-м году, уже после войны я случайно узнал о его дальнейшей судьбе. Ольга Николаевна, сестра первого мужа мамы (Марии) Бориса Фрумкина, рассказала, что в эвакуации она встретилась и подружилась с очень хорошей женщиной и оказалось, что она знает меня. Это была мама Воли. И она сказала, что Воля погиб на фронте.

10

Ни Воли, ни Левы в 4-й группе не было, но появился новый ученик: Саша Владимиров.Его появлению предшествовала слава: кто-то из ребят был с ним в одном пионерском лагере и говорил, что Саша был самым сильным в лагере. Самым сильным он сразу же был признан и у нас. Он сел
за мой стол на место, опустевшее после отъезда Воли, и мы с ним подружились.
У Саши был старший брат, Тёма, который недолго учился в одной группе с Саней. С ним случилась ужасная история. Во время игры в футбол кто-то «подковал « его, т.е. ударил ногой прямо по берцовой кости. Часто это проходит без последствий, но у Тёмы возник туберкулез кости, который быстро распространился по всему организму и, в конечном счете, Тема умер. Эта травма в Сашиной душе не заживала ,и он постоянно думал о Тёме.
Его отец , носивший двойную фамилию Владимиров-Асаткин был старым членом партии. В то время он был торгпредом СССР в Японии. С Сашиной мамой они развелись, и Саша жил с мамой и ее новым мужем, которого Саша называл не иначе как Ершов. Они жили в 4-м Доме Советов на углу Воздвиженки и Моховой. Я часто бывал у него, а он у меня. Во время одной из наших прогулок 6-го марта 1930 года случилась нелепая история. По Александровскому саду мы дошли до Москва-реки. Тогда Каменный мост ( и Москворецкий) был расположен иначе, чем сейчас. Он был короче и шел под другим углом к реке. А вниз к реке легко было спуститься. Река не была подо льдом, но стоявшие у берега какие-то плоты были покрыты снегом, а за плотами плавала довольно большая тонкая
Льдина, также покрытая снегом. Мы с Сашей прошли по плотам, остановились у их края и зачем-то, стоя одной ногой на краю плота, каблуком другой стали откалывать от льдины маленькие кусочки. И вдруг моя нога соскользнула с плота и я очутился в реке.
Стоял небольшой мороз, вода была, конечно, холодная, но я не успел замерзнуть и не пошел ко дну. Мое зимнее пальто снизу расширилось и приняло форму усеченного конуса. Оно пока держало меня,а ноги болтались в воде и начинали замерзать. Я висел таким образом, держась руками за скользкий край плота. А Саша был настолько ошарашен моим падением, что не пытался мне помочь.а стоял на плоту, упершись руками на согнутые колени и безудержно хохотал. Наконец, он опомнился. подал мне руку я влез на плот и мы побежали к берегу. Под снегом не было видно, где кончается один плот и начинается другой, в мокрых ботинках бежать было особенно скользко и через несколько шагов я провалился в щель между двумя плотами. Саша опять помог мне выбраться и мы помчались вдоль сада к нему домой: он жил ближе. Я бежал, с меня лилось, ноги и кисти рук замерзли, но нам было весело. От Саши я позвонил домой и мне принесли сухую одежду. Я вернулся домой только вечером. Между прочим,хотя я продрог, я не заболел и на следующий день как ни в чем не бывало, пошел в школу.
Летом 1930-го года мы жили на даче в Малаховке. Саша несколько раз приезжал ко мне, мы ходили гулять и купаться. Чаще мы купались в Малаховском озере, но пару раз ходили далеко на Пехорку между Красковым и Томилиным. Там был высокий песчаный берег и довольно широкая река. Именно в то лето я научился плавать, а Саша уже давно хорошо плавал. Часто проезжая в последние годы на электричке . по мосту через Пехорку, я
вглядывался в ее берег. Казалось — бы с моста должно было быть видно то место, где мы купались. И оно должно было быть заметно: ведь берег был очень высоким, в сущности это была гора. Но ни разу я эту гору не разглядел. Впрочем и Пехорка теперь не та, даже из окна электрички видно, что она стала грязной, так что вряд ли в ней все еще купаются.
Однажды мы прошли подальше от станции в левую, если смотреть из Москвы, сторону Малаховки. В одной из встретившихся нам деревень Саша жил когда-то на даче. Он рассказал, что в то лето они с Темой закопали около дома два серебряных полтинника. Мы с Сашей пытались разыскать это место, но безуспешно: он так и не нашел с определенностью того дома, где они жили. Мы поковыряли землю в нескольких подозреваемых местах, но клада не нашли.
Именно от Саши я услышал версию о происхождении названия Малаховка. В этих местах когда-то водились разбойники и деревни, где они жили назывались Большая Аховка и Малая Аховка. Вот из второй из них и возникла Малаховка.
Л етом 31-го года Саша ездил к отцу в Японию. Возвратившись, он приехал ко мне на дачу в Кратове. Его рассказы о поездке были красочными. Между прочим, он хвастался., что в Китае, через который ему пришлось проехать, он научился есть сырой картофель и тухлые яйца. Он готов был продемонстрировать это и действительно с удовольствием схряпал сырую картофелину, а тухлого яйца к сожалению не нашлось.
Осенью 31-го года Саша с матерью и Ершовым переехали в Иваново, мы переписывались. В одном из писем он рассказал, что специально ходил на рынок послушать что говорит народ. Шёл один из первых годов «Ликвидации кулачества как класса на базе сплошной коллективизации». Саша очень интересовался политикой.
А в мае 1933-го года пришло известие, что он покончил с собой. Записки он не оставил и причины такого шага мне неизвестны. Мне очень его жалко. Он был одним из самых близких моих друзей за всю мою долгую жизнь.

11

В 4-й группе к нам присоединилось несколько человек, оставшихся на второй год. Среди них был калмык Боря Чапчаев. Все его , разумеется , сразу же стали звать Чапой. Его отец был председателем ЦИК Калмыкии, т.е. был главным калмыком. Чапа совершенно свободно, без акцента говорил по-русски. Но кто-то из ребят, побывавший у него дома, рассказал, что никаких столов и стульев у них в квартире нет, а едят все ее обитатели прямо сидя на ковре на полу. Но в поведении Чапы ничего необычного не было. Он был хорошим товарищем, а когда у нас и, как мне кажется, во всей Москве началось повальное увлечение пинг-понгом, он оказался одним из лучших игроков. Он не принадлежал к числу моих друзей, но у нас были прекрасные отношения. Что с ним было после школы я не знал, но Лева Лобков, уже переехавший в новую квартиру, как-то в начале 60-х годов сказал мне, что встретил Чапу на улице, недалеко от своего дома. Оказалось, что он работает поблизости на оборонном заводе. Потом Лева встречал его еще несколько раз. Конечно, его отец был в свое время арестован и расстрелян, Да что там, весь его народь был репрессирован, и Чапа очень это переживал. Если не ошибаюсь, сам Чапа не был выслан вместе со всеми калмыками и жил в Москве. Лева сказал еще, что у Чапы неполадки в семье по той причине, что он сильно пьет.
Леве пришло в голову собрать , кого удасться, из нашей школы. Это
происходило году в 65-м. Всего нас было у Левы пять человек: Лева, уже упоминавшийся , Володя Гецов, Чапа, еще один наш соученик Волгин и я. Мы выпили, повспоминали школьные дни и своих товарищей, составили список учеников нашего класса ( и не только) , которых вспомнили, поговорили и разошлись. Любопытно, что из нас пятерых у четверых ( у ( всех, кроме Волгина) отцы погибли в сталинских застенках. Неплохой процент!
Чапа стал мне изредка звонить. А однажды он сказал по телефону, что находится у метро «Университет» и хочет ко мне зайти. Я, конечно, пригласил его и объяснил, как пройти. Когда он зашел в квартиру, я сразу увидел, что он совершенно пьян. Но он захотел еще выпить. Так как от Левы я знал, что Чапа пьет, то не решился предложить ему вина. Он был разочарован, попил чаю, поел и ушел. Возможно, я поступил неправильно, но он был настолько пьян, что язык у него заплетался и он едва держался на ногах.
Прошло еще немного времени и Лева рассказал, что Чапу за пьянство уволили с работы , жена постоянно выгоняет его из дома и он совсем опустился, шатается по городу и вечно пьян. И вот в какой-то момент он свалился на улице и умер. Его судьба — несомненный результат гнусного режима. Все мы знали, как относятся у нас к евреям. Но только представить себе, что чувствовал калмык, все близкие которого погибли, да и весь его народ был выслан из родных мест и стал бесправным. Ведь еврея часто можно принять за русского, но калмыка видно сразу, и все окружающие относились к нему с подозрением и ненавистью. Жалко Чапу, уверен,что
пить он начал из-за переживаний, связанных с этим. И так рано погиб.
Было еще несколько ребят из нашей группы первой ступени, о которых стоило бы рассказать, но поздней их судьбы я не знаю. Поэтому только назову их имена и напишу то немногое, что мне известно. Первым я назову Володю Самойлова. Его отец входил в большевистскую фракцию 4- й Государственной Думы ( дореволюционной ). Он не был репрессирован, но свою жизнь он по-видимому купил тем, что в своих воспоминаниях написал, что фракцией руководил товарищ Сталин. Так как официальная биография Сталина известна, то из простого сопоставления дат видно, что этого никак не могло быть. Добавлю еще, что в 56-м году, после 20-го съезда партии мне довелось побывать в Университете на вечере, на котором выступал другой и куда более видный член той же фракции, Г.И.Петровский. Он рассказал , что в официальной биографии Сталина написано, что в 1915 году Сталин провел совещание большевиков, находившихся в то время в сибирской ссылке. Я присутствовал на этом совещании , сказал Петровский , и свидетельствую, что Сталин там был , но ничем не руководил, а сидел в последнем ряду и не произнес ни одного слова Так и отец Володи написал в воспоминаниях прямую неправду. И я не могу его осудить. А судьбы Володи после окончания школы я не знаю.Он был в школе нормальным, порядочным и симпатичным человеком. Не исключено, что он еще жив.
Мать Вити Виноградова, другого моего товарища по группе, работала уборщицей в приемной председателя ВЦИК М.И. Калинина. И жили они там же в 4-м Доме Советов. Витя был очень славным мальчиком, дружелюбным, общительным, обычно веселым. После окончания школы я с ним не встречался и не знал, где он и что делает. Но году в 36-м или в 37-м он зашел ко мне и выяснилось, что года три назад, — еще подростка, — его арестовали и отправили на Соловки. Причина понятна: он жил около приемной Калинина, постоянно бывал там у матери и бдительным органам было ясно, что он собирался совершить теракт или диверсию. Витя отбыл срок на Беломорканале и вот вернулся в Москву. Он стал иногда заходить ко мне. Мы гуляли на бульваре и разговаривали. Незадолго до того был переиздан роман Анатоля Франса «Боги жаждут» . Действие там происходит во время великой французской революции и смысл названия: террор и бесчисленные казни объясняются тем, что боги жаждали крови. Витя проводил аналогию между французской революцией и нашей. И считал, что террор , к тому времени разворачивавшийся у нас со всей силой, — так же нечто предписанное свыше: боги опять жаждут. Я возражал, но он ведь уже прошел ( в 20 лет) через тюрьму и лагерь и его опыт был не сравним с моим.
Однажды Витя предложил: давай навестим тетю Юлю, нашу первую замечательную учительницу. Четвертую группу мы кончили в 29-м году, так что не видели тетю Юлю уже много лет. Витя в справочном бюро узнал ее адрес, она жила где-то на Малой Бронной. Мы купили цветы и пошли. Нашли дом, подъезд , поднялись на четвертый этаж и позвонили в дверь. Открыла сама тетя Юля и, — удивительное дело! — она сразу узнала нас, хотя мы, конечно, повзрослели и изменились, а Витя успел побывать на Соловках. – Изик! Воскликнула она, глянув на меня и, глянув на Витю, — Витя! — Даже имен наших она не забыла !
Она была очень тронута. А мы с Витей были ужасно рады. Она провела нас в свою комнату и познакомила с двумя своими сестрами и мы довольно долго просидели у них: разговаривали, вспоминали прошлое. Тетя Юля совсем не изменилась, была такой же красивой, умной, доброй. Это был счастливый вечер.
Больше я ее никогда не видел. Да и с Витей мы с конца 30-х годов не встречались. Боюсь, что НКВД его не оставило: кто побывал в их лапах, того они, как правило, уже не выпускали. В моей памяти он остался прекрасным, благородным, чистым человеком.
Назову еще двух моих товарищей: Лесю Донскова и Юру Иванова.Они жили в одном доме, точнее в одном дворе. Окруженном невысокими домами в переулке рядом с библиотекой имени Ленина. Обычно они с Витей Виноградовым ходили в школу и из нее мимо моего дома. Часто после уроков я возвращался вместе с ними и иногда они заходили ко мне. Их родители,судя по всему, работали в ЦК партии. Во всяком случае, ребята были причастны к пионерскому отряду ЦК. И в 27-м году они уговорили меня пойти на вечер, посвященный пятилетию этого отряда ( Напомню, что вообще пионерская организация была создана в 22-м году). Торжественное заседание проводилось на 3-м этаже Гума. Тогда никакой торговли в Гуме не было, здание было забито какими-то учреждениями. И оказалось, что на 3-м его этаже есть большой зал. Из всего этого мероприятия мне запомнился лишь один эпизод. Председатель встал и зачитал поздравительное письмо пионерскому отряду от секретаря ЦК Кагановича и все захлопали . Я это имя слышал впервые и недоумевал: Что это за Каганович ? Какой такой Каганович?
Когда в 30-м году летом мы жили на даче в Малаховке, оказалось, что на соседней даче живет Юра Иванов. ( Между прочим ,в нашей группе училась так же и его сестра Аня, а также еще одна Иванова — Ира: в одной группе трое Ивановых. ) Юра не входил в число моих друзей, но в то лето мы с ним нередко играли.
После школы я их не встречал, но как-то в 50-х годах я решил попробовать узнать, что же с ними стало. Я зашел в тот двор, где они жили, увидел, что в Юриной квартире знакомых нет и стал расспрашивать сидевших на скамейке женщин. И одна из них сказала : — А Иваниха
давно тут не живет. Она с Юрой и Аней уехала куда-то в Ростов и больше о них ничего не известно. — Поскольку отец не был упомянут, я заключил, что и он разделил общую судьбу : погиб в застенках Гулага.
Самой заметной девочкой в группе была Люда Угланова. Ее
отец в 20-х годах был первым секретарем Московского горкома партии, кандидатом в члены политбюро, т.е. весьма высоким чином. Они жили в 5-м Доме Советов на улице Грановского. В самом конце 20-х годов он вошел в правую оппозицию и занимал в ее иерархии четвертое место, — сразу после лидеров: Бухарина, Рыкова и Томского. Разумеется, он был снят со всех постов а, когда подошло время, был арестован. Но странным образом не оказлся обвиняемым ни в одном публичном процессе. Это по-моему доказывает,что его не удалось сломить на допросах и он либо был
замучен до процесса, либо был расстрелян втихомолку. Так или иначе, он, конечно, был уничтожен НКВД. Между прочим, в биографии Бухарина, написанной известным американским специалистом по России Коэном, я прочел, что именно Угланова правые собирались сделать генеральным секретарем ЦК партии, если им удастся сместить Сталина. Если это так, то как же Сталин должен был его ненавидеть !
Люда Угланова была славной девочкой, умной и уравновешенной. По нашим тогдашним понятиям она была очень сильной . И если кого-нибудь из девочек обижали, то они бежали за помощью к Люде, и она их защищала. Как она жила после школы, я не знаю, но однажды кто-то ( наверно Лева? )
Сказал мне, что она вышла замуж за Лесю Донскова.
Не помню. Когда у нас появилась Галя Ослоповская. Она оказалась самой высокой в группе и потому всегда стояла первой в строю на уроках физкультуры. Она была чрезвычайно активной, как говорят, заводной девочкой ,всегда готовой участвовать в любой затее. Расскажу, например, как мы, несколько ребят участвовали в похоронах Маяковского. Как известно, он покончил с собой в апреле 30-го года. Шла большая перемена. Никому не хотелось возвращаться в свой класс , опять приниматься за скучные уроки, тем более, что погода была великолепная. И Галя предложила: — Давайте сходим на прощание с Маяковским, его гроб . установлен в Доме Писателей, совсем близко от нашей школы.- Это было отличное предложение, за прогул нас не стали бы осуждать. И мы, человек шесть решили так и сделать. На всякий случай мы решили надеть пионерские галстуки, которые вообще-то обычно не носили. Когда мы подошли к воротам во двор Дома Писателей , мы поняли, что просто так нам не пройти: стояла очень длинная очередь и нам посоветовали стать в конец этой очереди и подчиниться общему порядку. Это заняло бы несколько часов и нас никак не устраивало. И Галя сказала охраняющим порядок: -Мы пионеры, пришли попрощаться с Маяковским, а вы нас не пропускаете. –
Ладно, сказал кто-то из охраны, мы узнаем, и кто-то из них пошел к начальству спросить, как с нами поступить. Через несколько минут он вернулся и сказал: — Пионеров пропустить! Нас провели в комнату, где формировали почетный караул, и через небольшое время построили, подвели к гробу и поставили в качестве почетного караула, приказав держать пионерский салют. Между прочим, держать длительное время салют оказалось не таким уж простым делом, и я почти все время думал не о Маяковском, а о том, как бы выдержать и не опустить отчаянно болевшую руку .Если сказать честно, то Маяковского я так и не увидел, но с правом мог сказать, что я с ним простился.
После окончания школы я Галю не видел и не знал, где она и что она делает. Но года через три она совершенно неожиданно позвонила мне, сообщила, что вышла замуж, и пригласила прийти к ней. Она жила поблизости от Курского вокзала в маленькой двухкомнатной квартире. Ее муж показался мне очень простым парнем, похожим на деревенского. И,мне показалось , что он Гале совсем не подходит. Но, разумеется, я ничего такого не сказал, и мы провели часок в разговорах и воспоминаниях. Больше я ее не видел и что с ней случилось дальше не знаю.

12

До сих пор я рассказывал о моих товарищах в Кремлевской школе, но совсем не говорил о школьной жизни. До моей четвертой группы включительно ( т.е. до тех пор, пока школа оставалась Кремлевской ) эта жизнь , можно сказать, била ключом. Помимо занятий при школе был организован клуб. В этом школьном клубе работали кружки. Проводились различные игры, так что после уроков мы часто оставались в школе, или же, сходив домой, возвращались в нее. Мы стремились в школу, иногда проводили в ней целый день. Кроме того, мы были как-то связаны с так называвшемся « клубом Рыкова», который помещался в Метрополе там, где теперь ресторан. Мы иногда ходили туда на какие-то утренники или концерты. Именно там весной 27-го года нас принимали в пионеры. Я хорошо помню, как мы стояли на эстраде и хором произносили « Торжественное обещание». Вообще в Метрополе мы бывали довольно часто. Например, помню, как нас повели туда в зубоврачебный кабинет ( я и не знал, что там был такой ) проверять зубы. И доктор, осмотрев их у меня, сказал: « у тебя такие зубы, что их можно прямо отправить на выставку в Париж.» Увы! Очень давно уже моих зубов вовсе нет и отправлять нечего.
Еще я вспомнил, как в школе проверяли всех ребят на плоскостопие. Каждого ставили на стул и врач осматривал ноги. А мне он сказал: « А ты садись записывать то, что я буду тебе диктовать: тебя осматривать не нужно, я и так вижу, что у тебя плоскостопия нет.» Не знаю, как он это увидел, но он был прав: плоскостопия у меня и тогда не было. А после 41-гогода его и быть не может, разве что его искусственно сделают протезные мастера.
Каждый большой праздник: Первое Мая или годовщина Октябрьской Революции, нас непременно катали по городу. В один из праздничных дней вечером мы собирались во дворе школы и ждали .когда приедут за нами. Наконец, во двор въезжали от наших шефов ( кто они были не знаю, да и тогда не знал) два грузовика, оборудованных скамейками. Мы взбирались на них, машины трогались и объезжали центральные улицы и площади Москвы, давая нам возможность полюбоваться иллюминацией. Обычно это бывало самой при влекательной частью праздника. Сейчас это вряд ли понятно, но тогда телевидения не было и это были самые яркие зрелища за целых полгода. И даже уже много позже, будучи студентами Университета, мы с товарищами ходили смотреть на иллюминацию.
Наверно в 28-м году наша школа установила связь с какой-то школой Харькова, который был тогда столицей Украины. Было договорено, что на зимние каникулы из этой школы приедут на экскурсию человек 20 ребят. А остановятся они в семьях учеников нашей школы. И один мальчик поселился у нас. Имя его я забыл, но до сих пор помню его очень светлые волосы, румяное лицо и постоянную улыбку. Он был моего возраста, и мы с ним подружились. У них была целая программа, и я всюду ходил с ним. В частности, помню наше посещение Большого Кремлевского Дворца и уже перед самым их отъездом прощальный обед в большой столовой ( или в ресторане ?) на втором этаже «Националя» (т.е. Первого Дома Советов ). Когда наш гость уезжал, мы с ним условились переписываться, но ничего из этого не вышло.
Когда я вспоминаю школу, особенно первую ее ступень ( до четвертой группы включительно) у меня возникает ощущуние легкости, простора, солнечной погоды. Это было для меня прекрасное время. Учеников было мало – по одной группе на каждый год, так что во всей школе было всего- навсего семь групп ( нулевку вскоре ликвидировали ) . Отметки до 3- й группы не ставили, так что о них думать было не нужно ( а это в других школах часто отравляет жизнь ). Учителя были добрые, многих из них звали по-домашнему: тетя Юля, дядя Володя,… Я не помню, чтобы кого-нибудь наказывали. В большую перемену мы успевали набегаться и наиграться в огромном дворе ( на самом деле в трех дворах .) В это время, между прочим,у ворот в школу на Малой Никитской появлялись продавщицы ирисок. Они сидели на собственных скамеечках и перед каждой стояла прикрытая корзинка, в которой соблазнительно блестела пластинка ирисок. Одна ириска стоила копейку, не такие уж по тем временам маленькие деньги. И не смотря на то, что среди ребят ходили упорные слухи, будто для придания ирискам блеска торговки их облизывают, ириски покупали все, у кого были свободные копейки. А на углу Малой Никитской и Тверского бульвара в какой-то момент открылся кондитерский магазин. И если удавалось набрать более значительную сумму, то можно было купить и какие-нибудь сладости. Особенно мне нравились шоколадные кофейные зерна. Они стоили,- помню до сих пор 27 копеек сто грамм. И за 13 с половиной копеек ( тогда существовали монетки в полкопейки, — в один грош), можно было купить 50 грамм «кофе»и долго ходить с кулечком в кармане, вытаскивая зернышки по одному.
В школе была очень активная пионерская организация. В « базе» состояло два пионерских отряда: старший 2-й и младший 142-й. Подумать только, второй отряд во всей Москве. Вожатые нашей базы в двадцатых годах казались мне взрослыми людьми, хотя им было лет по двадцать. До сих пор помню их имена: Гриша и Аня Добжик (брат и сестра).Позже их сменил Длугач ( забыл его имя) Между прочим, все они были евреями. Они могли без подготовки произносить длинные и серьезные речи, громить существовавшую тогда оппозицию. Вообще они пользовались огромным авторитетом. А к младшим группам было прикреплено по несколько пионерок из старших групп. Среди прикрепленных к нашей группе, была
Вера Свердлова, дочь Якова Свердлова. Конечно я не помню, чем пионерская организация фактически занималась. Наверно это была просто суета, переливание из пустого в порожнее, но создавалось впечатление, что все заняты каким-то важным общественным делом.

13.

В то время для меня школа и дом были неразрывно слиты. Прежде всего, и здесь и там был Саня. Правда, в школе Саня учился в другой группе, — на два года старше меня. Но в переменку мы виделись, а во время большой перемены часто играли вместе: обычно Саня с Волей Теуминым и я с Волей Быкиным( пока Воля Быкин не уехал в Уфу). И к нам домой часто приходили и его и мои товарищи. Особенно когда все вокруг увлекались шахматами, а потом, — начиная года с 27-го, -и пинг-понгом. Мы составляли в детской два письменных стола: Санин и мой и часами играли в пнг-понг. И не беда, что поле для игры было меньше, чем нужно, и один стол был выше другого сантиметров на пять . Азарта это не уменьшало.И в школе немного позже развернулись пинг-понговские и шахматные сражения.А один раз Женя предложила мне сыграть с ней в пинг-понг в ее школе. У нее столы для игры оказались намного лучше, и мы с ней долго играли после уроков.
Что же касается шахмат, то я научился играть лет в семь, конечно от Сани. И дома мы много играли между собой, а иногда и с папой. А в школе, когда Саня был в старшей, седьмой группе, а я в пятой, он был самым сильным игроком, а я третим по силе. Вторым же был Санин друг Жаник Абхадзе.И я помню, как однажды состоялся матч между нашей, тогда уже шестой школой и седьмой школой. Саня и Жаник сделали ничьи, а я выиграл, так что мы победили.
Но я забежал вперед. Я хорошо помню папу в то время. Он шутил с нами, сочинял шуточные стихи, ходил с нами гулять. Как-то считалось само собой разумеющимся, что когда мы вырастем, — мы, как папа, станем революционерами. А революционеру-подпольщику необходимо хорошо ориентироваться в городе и знать все проходные дворы. И обычно папа во время вечерней прогулки затевал такую игру. Мы закрывали глаза и он, держа нас за руки, долго водил по окрестным улицам и переулкам и, наконец, останавливался и мы открывали глаза и должны были отгадать, где мы находимся. Конечно было интересно, но иногда, когда папа заводил нас в какой-нибудь темный двор, было страшновато.
В первый же день моего приезда в нашу квартире на Никитском бульваре я познакомился с Костей Кузьминским. Он жил на той же лестничной площадке в квартире напротив. Кстати сказать, на площадке и было всего две квартиры. Мы с Костей подружились и наша дружба продолжалась до самой войны.
Мы с Костей виделись практически каждый день, он участвовал во всех наших играх и на бульваре и дома, читал те же книги, ходил в ту же библиотеку, словом делил с нами всю нашу детскую жизнь. Он был старше меня на полтора года, но дружил со мной, а не с Саней.
Костина квартира была коммунальной и его семья занимала полутемную комнату, точно такую же, как соответствующая наша комната. Он жил с родителями и младшей сестрой. Конечно,был громадный контраст между их темной и тесной комнатой и нашей просторной пятикомнатной квартирой. Я это хорошо понимал, но что же я мог сделать? Костин отец. как и мой папа, работал в Наркомфине, но занимал наверно какую-то невысокую должность. В конце двадцатых годов, вероятно не без влияния плохих жилищных условий Костина мама заболела скоротечной чахоткой и в какие- нибудь два месяца сгорела. Его отец вынужден был отдать дочь ее тете, а сам вместе с Костей еще через несколько лет обменял свою комнату на комнату в Хлебном переулке. К сожалению комната была в полуподвале, но светлая и сухая. Этот переулок находится недалеко от Никитского бульвара и Костя продолжал ко мне приходить, наша дружба не оборвалась.
Расскажу несколько историй, связанных с Костей. Однажды он пришел ко мне днем и сказал, что ему удалось вывести замечательную формулу, позволяющую по номеру вагона трамвая «А» (знаменитой «Аннушки») вычислить номер следующего следующего трамвая «А». Этот трамвай ходил тогда по бульварному кольцу, которое так и называлось « кольцо А» проходило под нашими окнами. Я был тогда в группе 6-й или в 7-й и понимал , что такой формулы быть не может, что здесь какой-то подвох. Но чем чорт не шутит? Костя говорит: — Давай проверим! Мы вышли на балкон. Номера проходивших трамваев сверху было прекрасно видно. Дождались « Аннушки « и засекли ее номер. Костя вытащил какой-то листок, посмотрел на него, что-то пошептал, вычисляя, и объявил, что следующий трамвай будет иметь такой-то номер. И точно,его предсказание сбылось. Со следующим трамваем все повторилось. И тогда я догадался. — «Неужели ты просидел на бульваре целый час и записал последовательность номеров всех трамваев? – Удивился я . И верно, Костя так и поступил: трамвай обходил бульварное кольцо за час, и Костя записал все 17 номеров «Аннушки». Никакой формулы, конечно, не было, он притворялся, что производил вычисления и поначалу сумел меня обдурить, так что я даже засомневался.
Другая шутка была похуже. Напротив нашего дома на противоположной стороне бульвара стояло массивное кирпичное здание фармацевтического техникума. Наши окна смотрели точно на юг. Однажды стояла безоблачная погода. Ярко светило солнце . И мы с Костей решили пошутить . Взяли зеркальце, вышли на балкон и направили зайчик прямо на одно из окон техникума. Нам было забавно, но тем , кто находился за этим окном, было не до шуток. Мы забавлялись минут двадцать, как вдруг раздался звонок в дверь. В техникуме легко вычислили, где находится наша квартира и явились к нам с угрозами. Нам стало стыдно и я еле упросил их не говорить моему папе. К счастью тем дело и кончилось.
Костя был радиолюбителем, он разбирался в радиосхемах. А я в седьмой группе, прочитав в каком-то популярном журнале статью о «регенераторе Кубаркина, « решил сделать радиоприемник. Я купил необходимые детали, причем некоторые из них помог мне достать через какото-то своего знакомого папа, попытался их расположить на дощечке размером 20х30 сантиметров и соединить их проводами в соответствии со схемой, приведенной в статье, протянул антенну, но ничего не получилось. Тогда я обратился к Косте, и он все наладил. На наушники можно было слушать и не одну станцию. Но беда была в том, что одна станция налезала на другую и отделить их никак не удавалось. Впрочем, разобрать, что говорят или исполняют, было возможно. И я был в восторге.
А первый раз я познакомился с радио в 27-м году. Незадолго до того была построена первая советская радиостанция, — она называлась: «Станция имени Коминтерна «, — и начались регулярные радиопередачи. И вот однажды папа принес домой небольшой деревянный ящичек и оказалось, что это детекторный радиоприемник. Снаружи дома, около балкона в папином кабинете приладили антенну. И -тоже на наушники — можно было слушать радиостанцию Коминтерна. Но во-первых преемник находился в папином кабинете, а заходить туда без спросу было не принято. А во-вторых, тогда слушать радио мне было не интересно. Но первое впечатление , конечно, было очень сильным.
В первые годы жизни в нашей квартире, когда мы были еще маленькими, некоторые наши развлечения были довольно странными. Например, кто-то придумал игру в «темнушки». В большой комнате стоял очень большой крепкий круглый обеденный стол. И вот вечером, если взрослых не было дома, у нас собирались ребята из подъезда, с помощью считалки выбирался тот, кто должен был водить первым, он залезал под стол и гасился свет, так что становилось совсем темно. Затем все остальные, начинали один за другим бегать вокруг стола и петь какую-то заунывную песенку. К сожалению, слова её я забыл, но помню, что они были отменно глупыми. Когда песенка кончалась,водящий выскакивал из-под стола и хватал первого попавшегося из играющих . Так как он мог выскочить с любой стороны, то кого он схватит было неизвестно. А поскольку все это происходило в полной темноте, т о было страшно. Потом свет ненадолго зажигался, пойманный залезал под стол и игра продолжалась.
Другое развлечение было небезопасным. Рядом с высоким и крепким буфетом перпендикулярно к нему стоял диван, обитый красным бархатом. И вот, мы забирались на буфет и стоя согнувшись прыгали на диван. Для нас риск был небольшой, но для дивана прыжки могли кончиться плохо. Даже удивительно, что он уцелел. Когда мы подросли, все это, конечно, прекратилось.
Из ранних лет помню еще такой случай. Ребята и среди них Саня, играли во дворе дома. Мимо них проходил человек с доберманом-пинчером, причем собака была в наморднике. Все замерли, а Саня почему-то подпрыгнул. И собака бросилась к нему и сквозь намордник укусила Саню в ногу. Хотя собака была хозяйской, Сане нужно было делать прививки от бешенства. Но оказалось, что хозяином собаки был некий доктор Гамбургер, живший в другом подъезде нашего дома. Он пришел к папе, просил у него прощения и предложил сам делать Сане уколы. Так что примерно месяц Саня ходил к нему, и даже собака к нему привыкла.
Бедный Саня! Совсем в другое время, в 39-м или в 40-м году с ним случилась совсем нелепая история, тоже связанная с укусом . У батареи в нашей комнате ( бывшим папиным кабинетом) в стене была дыра в промежутке между кирпичами стены ( стены были очень толстыми). А Санина кровать стояла как раз около батареи. И вот однажды ночью Саня кричит мне: « Скорее зажги свет!» И когда свет был зажжен, Саня вскочил и вместе с одеялом, в которое было что-то завернуто, помчался в уборную. Когда вернулся, он объяснил, что проснулся, почувствав, что по нему что-то двигается.И сумел завернуть этого зверя в одеяло. Оказалось, что это была большая крыса и Саня спустил ее в унитаз. У него на спине я увидел след от небольшого укуса. И тут уж Сане пришлось ездить в какую-то лабораторию, и ему сделали сколько положено уколов. Говорили, что если бы он сохранил крысу, то ее проверили бы на бешенство и можно бы обойтись без уколов. Но как было ее сохранить? Уже чудо, что он сумел завернуть ее в одеяло и донести до унитаза.
Мы много читали, хотя у нас книг было совсем немного. С первого же года нашей жизни на Никитском бульваре мы брали книги в детской
библиотеке. Кроме того, мы выписывали журналы « Всемирный Следопыт» и « Вокруг Света» , и к ним бывали приложения. Например, помню, как мы получили собрание сочинений Джека Лондона. Как-то у нас с Саней заболели глаза, и нас стали водить в глазную больницу, где нам смазывали глаза ляписом. От занятий в школе нас освободили и, что хуже всего, разрешили читать в день не больше часа. Это было очень серьезное ограничение, особенно если тебе как раз попалась интересная книжка. И Саня придумал такой выход: Если он читает увлекательную книгу, то он берет у меня время взаймы, скажем полчаса. Я в этот день читаю на полчаса меньше, а на следующий день он это время отдает мне. Так мы и делали. Отсюда видно, что в целом мы были послушными ребятами: нам и в голову не приходило просто читать дольше, чем разрешалось.

14

До 24-го года включительно я проводил лето в колонии с детским
садом. Саня поступил в школу на два года раньше, чем я. Поэтому для него нужно было найти другое место отдыха летом. В 23-м году он вместе с папой ездил в какой-то санаторий в Крыму. От того времени сохранилась фотокарточка, где папа загорелый сидит на большом камне, а Саня в «комбинации», т.е. в чем-то вроде легкого комбинезона стоит рядом с ним. Я эту карточку очень люблю. В следующую зиму у Сани обнаружились признаки начинающегося туберкулеза легких, и лето 24-го года он провел в Бобровском санатории в Алупке.
А в 25-м году какое-то затемнение в одном из легких нашли и у меня. И нас обоих отправили в Бобровский санаторий. Я помню эту поездку. Тогда не было налаженной дороги от Симферополя до Алупки
(сейчас там асфальтовое шоссе, а от Симферополя до Ялты ходит троллейбус). Для того, чтобы довезти нас до санатория, наняли дядю Мишу, двоюродного брата Аннушки. Поездом мы доехали до Севастополя. Там мы на ночь остановились в гостинице И до сих пор не могу забыть, как проснувшись рано утром я увидел на стене метрах в полутора над кроватью какое-то страшное насекомое. И все время, пока не проснулись дядя Миша и Саня, я с тревогой следил за этим насекомым, боясь, что оно спустится и укусит меня: о скорпионах и тарантулах я к тому времени уже слыхал, но никогда картинки с их изображением не видел.
К счастью все обошлось. Утром дядя Миша нанял татарина с повозкой, мы погрузились на нее и поехали в Алупку. Саня предупредил меня, что до Байдарских ворот дорога будет скучной, но потом откроется вид на море и мы поедем вдоль гор. Наконец, Байдарские ворота и наш возок остановился. Саня позвал меня, и мы побежали к воротам. И действительно открылся великолепный вид: далеко внизу широкое голубое море, — до тех пор я моря не видел, — в лучах солнца, а слева горы и дорога идет вдоль них. И дальше мы ехали по узкой дороге по горному серпантину: слева крутая гора, справа пропасть и вдали внизу огромное море. Вот это да!
В санатории сначала нас на неделю поместили в изолятор Из книжек там была только « Алиса в стране чудес.» и скоро стало скучно. Но потом нас перевели в палату, где помещалось человек десять ребят. Я был из младших, но Саня скоро стал наиболее авторитетным человеком. По вечерам перед сном он пересказывал прочитанные книги и все упрашивали его рассказывать еще и еще. А я грелся в лучах его славы.
Два месяца пролетели очень быстро. Все было замечательно. Любопытно, что в Москве дома о моем туберкулезе совсем не говорили, а за Санино здоровье опасались всерьез. Я даже думал, что я и не был болен, а просто доктор поставил подходящий диагноз, чтобы меня взяли в туберкулезный санаторий. А в санатории именно к моему состоянию отнеслись серьезно, и я, среди немногих, был на особом положении: мне запретили купание в море и солнечные ванны, разрешили только «воздушные», т.е. лежание в тени. Кроме того, мне каждый день давали гоголь-моголь, т.е. сырые желтки, тертые с сахаром, я давился, когда его ел. А Сане было разрешено все – и купание в море и солнечные ванны. Но зато гоголя-моголя он не получал и, честно сказать, он из-за этого нисколько не огорчался.
Сохранилась карточка, где мы с Саней сняты в группе ребят. Я стою, а Саня полулежит на ступеньках лестницы. С удивлению вижу на ней и Борю Акимова и мальчика из Саниной группы в школе Витю Шепелева. Совершенно не помню, чтобы они там были. Или я их с каем-то путаю?
Пришло время, за нами приехал дядя Миша и мы той же дорогой вернулись в Севастополь, а эатем в Москву.
Лето 26-го года было совсем другим. Мы с Саней, Женей и Аннушкой поехали к бабушке и Одочке в Минск. Там к нам присоединились бабушка и Гиточка (ей было тогда восемь лет ) и мы поселились на ферме Красовщина в пяти километрах от города. Теперь это район Минска, на его плане этот район легко найти ,правда, по белоруски он называется Курасовщина. А тогда это была именно ферма, по теперешнему совхоз.
М ы занимали две большие комнаты на первом этаже двухэтажного кирпичного дома. Перед ним была большая площадь, обрамленная хозяйственными постройками, недалеко проходило замощенное булыжниками шоссе, а вокруг вся земля была занята огородами и полями.
До сих пор помню ощущение легкости и простора. Все было прекрасно. Мы с Саней стали настоящими сорванцами. Наверно мы, а особенно я ( Саня был старше и умней ) доставляли бабушке много забот. Именно к тому времени относится ее постоянное сокрушенное сетование: « Вейце мейне йорен!» ( горе моим летам), а также Санино стихотворение, пародирующее некоторые бабушкины высказывания:
— Чепезахоп,
Мишугене копф,
Лоз мир цу ру
Не-то я умру.
( Отвяжись, сумасшедшая голова, оставь меня в покое, нето я умру .)
На самом деле, и мы с Саней бабушку и она нас очень любили, а просто мы были обыкновенными мальчишками 12-ти и 9-ти лет.
Из жизни в Красовщине особенно мне запомнились несколько событий. Как-то раз мы все поехали на телеге в одну из недалеких деревень к каким-то Аннушкиным родственникам. Там я вообще впервые в жизни увидел деревню: деревенские постройки сараи, ригу,гумно, а также коров, коз и овец и прочее. Мы провели там несколько часов.
Еще помню, как мимо фермы по шоссе после маневров возвращалась в Минск какая-то большая военная часть. Шли строем усталые солдаты в запыленных гимнастерках, ехали тачанки с пулеметами, лошади везли пушки. Никаких танков, БТР-ов и прочей техники не было. Солдаты были приветливые, отвечали на вопросы, шутили. Это шествие длилось много часов, и все время мы стояли на обочине шоссе и с восторгом смотрели на солдат. Как ни странно, эта движущаяся колонна мне снилась потом много раз, даже когда я стал взрослым.
А однажды Саня решил, что нам с ним нужно пешком дойти до Минска. Конечно, расстояние в 5 километров невелико, но ведь и мы были не слишком большими и чтобыпуститься в неведомый путь нужна была определенная смелость. И мы благополучно совершили это путешествие и, удивив всех, кто там был, явились в дедушкин дом на Новомосковской.
А уже в самом конце лета приехали Фридочка и ее молоденький муж Коля Силантьев. О их трагической судьбе я расскажу позже. А к тому времени Фридочка окончила в Москве (партийный ) университет имени Свердлова и была направлена на работу в Нижнее-Тагильский райком партии. Там она года через полтора и вышла замуж за комсомольского работника Колю Силантьева. Ей было 23 года, а ему еще на два меньше. Фридочка была беременна , в октябре у нее родился сын
Боря. Они провели в Красовщине дня три. Бабушка, которая в значительной мере воспитывала Фридочку в детстве и очень ее любила, была счастлива. А нам с Саней Коля понравился, он даже играл с нами .
Они уехали, а скоро переехали в Минск и все мы. Бабушка с Саней и со мной сходила к нескольким бывшим маминым друзьям, врачам, работавшим в той же еврейской Минской больнице, где работала наша мама ( разумеется , после революции она перестала быть еврейской.). Из них в памяти у меня остались два имени: доктор Поляк и Доктор Каминский. Бабушка продемонстрировала, что мы живы и выросли. А потом она поехала с нами на еврейское кладбище, где была похоронена мама. Она провела нас к маминой могиле. Там был памятник в виде гранитного параллелепипеда, на котором были выбиты на идыше мамины имя и фамилияи даты рождения и смерти ( об этом нам сказала бабушка).Потом она оставила нас и ушла. Ее долго не было, но, наконец она вернулась с каким-то мужчиной, наверно, кантором, и он пропел по маме поминальную молитву, а мы с Саней и бабушкой стояли у могилы.
Это был единственный раз, когда я был возле мамы. Теперь нет ни этой могилы, ни кладбища. Нет и бабушки, и ее дома. Ничего нет. Все исчезло, растворилось. И никого нет, кроме старого меня и доживающей свои дни в далёком Сан-Франциско Гиточки.
Помню, как ночью в поезде, везущем нас домой в Москву, я проснулся и услышал, как Аннушка тихо беседует с попутчицей. Она упоминала какое-то письмо и с тревогой говорила о том, что будет с ней и Женей, и с детьми. Я ничего не понял и снова уснул. Но все разъяснилось уже на следующий день.

15

Мы возвратились домой утром. Папа и мама были на работе. Занятия в школе начинались только через несколько дней. Так что мы были свободны. Мы устраивались, читали, ходили гулять. Когда папа пришел с работы, он позвал к себе в столовую Саню . Я остался в детской. Через несколько минут Саня вернулся и с таинственным видом сказал: — Теперь иди ты! — Войдя в столовую, я увидел папу и какую-то незнакомую женщину. Они сидели у нашего огромного обеденного стола. Я поздоровался. Папа подозвал меня и сказал: -Познакомся, Изик! Это моя жена, Лёля — Я повернулся к ней. Меня в первую секунду поразило, что у нее, как мне показалось, совершенно круглое лицо. Она очень приветливо поздоровалась со мной и, взяв меня руками за плечи, притянула к себе, даже, кажется, немного приподняла. Она сказала: -Я уверена, что мы будем дружить. — А папа сказал: — Она будет жить здесь с нами. Ты должен звать ее Лёлей и быть с нею « на ты «. А маму ты., как и раньше., зови мамой.
Он отпустил меня, и я ушел к Сане. Насколько помню, мы с ним
появление Лели не обсуждали. Но отношения с Лелей у нас поначалу складывались по разному. Саня легко ее принял, а я был намного меньше и по-видимому Аннушка занимала в моей душе больше места, а отношения между Лелей и нею быстро стали напряженными.
Это был серьёзный переворот в нашей жизни. Мама еще год жила с нами. Следующее лето 27-го года мы жили на даче в Погоно- Лосино-Островском . Тогда это был небольшой поселок, расположенный за Сокольниками. Примерно в одном километре после окончания трамвайной линии. Там в селе Богородском был круг трамвая № 4, который проходил и по Арбатской площади, так что от дома до дачи можно было ехать на трамвае и оставалось только пройти через лес. А метрах в четырехстах за дачами находилась станция Белокаменная окружной железной дороги, а за нею начинался огромный заповедник, существующий и до сих пор. В Богородском, кстати сказать, находился известный завод резиновых изделий « Красный Богатырь», а также пруд, в котором мы купались. Теперь все это в черте города, застроено высокими домами и от дачного поселка не осталось и следа.
Так вот, летом 27-го года мама еще жила на даче вместе с нами, а осенью она переехала в двухкомнатную квартиру на Петроверигском переулке рядом с КУНМЗом (Коммунистическом Университете Национальных Меньшинств Запада), ректором которого она являлась. Вернее говоря, это была не отдельная квартира, а ответвление от огромной квартиры, так что уборная и ванная были в общей коммунальной квартире. Впрочем обе комнаты были большие и светлые
И вместо прихожей был небольшой коридор, где стояла газовая плита.
А Аннушку Леля уволила еще до лета, так что на даче у нас была, если я не ошибаюсь, домработница Настя. На даче у нас появился. новый персонаж: Лелина дочь Оля, она была на два года старше Сани . Но в Москве она еще три года к нам не переезжала, жила у своего отца, первого Лелиного мужа.
Тем летом произошло одно неожиданное событие. В Москву из Нью-Йорка туристами приехали мамин дядя с женой. Насколько я понимаю, это был брат дедушки. Он эмигрировал в Америку еще в девятнадцатом веке. Там он переменил фамилию: вместо Лившица стал Ливсоном и составил состояние: стал хозяином швейной фабрики в Нью-Йорке. У нас была фотография этой фабрики, насколько помню это было довольно большое трехэтажное здание.
Помню, как все мы сидели вечером за столом на веранде, ужинали. Над столом висела керосиновая лампа, вокруг нее летали мошки. И вдруг в какой-то момент гостья стала расхваливать покрывающую стол скатерть. Леля моментально прореагировала: подарила эту скатерть гостям. А они в ответ поблагодарили и сказали, что каждому из нас пришлют часы. Но, конечно, никаких часов нам не прислали. Впрочем, как знать ? Может быть, подарки от иностранцев не пропустила таможня.
А так жизнь на даче текла, как обычно. Я много играл с соседскими ребятами в футбол. Ходили в Богородское купаться, гуляли, резвились.Недалеко от нас снимали дачу Теумины, и Воля участвовал в наших играх. Наша дача была очень большой. Мы делили ее с семьей Степана Кузнецова ( забыл отчество ), заместителя наркома финансов СССР . Его сын Сережа был моим ровесником. Они и в Москве жили в том же доме, что и мы, но в другом подъезде. В 37-м или в 38-м году арестовали не только самого Кузнецова, но и Сережу. Дальнейшая их судьба мне не известна. По-видимому отца расстреляли. Кстати сказать, я уверен, что если бы папа не умер через несколько дней после ареста
( покончил с собой !), так что осудить его не успели, то и нас с Саней ожидала бы та же участь.
А папа после работы почти ежедневно играл с соседскими мужчинами в городки. Наверно, он пристрастился к этому в Сибири, в ссылке.
Как я сказал выше, осенью 27-го года мама уехала от нас на Петроверигский переулок. И мы с Саней и Женей стали регулярно каждое воскресенье ездить к ней. Это всегда был праздник. Всегда у нее был свежий номер журнала «Огонек» с очередной викториной. Тогда это было внове. Всюду, и на улице и в трамвае можно было услышать, как люди обсуждают какие-нибудь вопросы из викторины. Вопросы часто бывали хитрые, или трудные. Между прочим, кроссвордов тогда что-то не было, они появились позже. Уезжали от мамы мы вечером.
Летом 28-го и 29-го годов мы уже без мамы жили на той же даче. Кузнецовых теперь не было, а дачу с нами делила семья некоего Кагана, члена правления госбанка. Двое его детей, мальчик и девочка, были примерно моего возраста, но малосимпатичны, и мы с ними не играли. Зато мы стали дружить с ребятами из дач соседнего участка: к ним надо было пролезать через дыру в заборе. А сразу за забором была устроена волейбольная площадка. И мы стали там впервые играть в волейбол. Я очень полюбил эту игру. Кстати, тогда волейбол, наряду с пинг-понгом, стал входить в моду. Волейбольная площадка появилась и во дворе нашей школы. Я очень жалею,что, как говорится, по независящим от меня обстоятельствам давным давно лишился возможности в него играть.
Лето 28-го года сыграло большую роль в Саниной жизни. Он подружился с Левой Гугелем. Это был очень умный мальчик, Санин ровесник, который всерьез занимался шахматной композицией, т.е. составлением шахматых задач. Он не только придумывал задачи, но и был фактически редактором шахматного отдела «Пионерской правды». И Саня, подружившись с Левой, также увлекся композицией. Он стал ходить на занятия кружка при газете, участвовать в конкурсах задач. У нас дома всегда стояла шахматная доска с расставленными на ней фмгурами, — позиция, появившаяся в попытке составить очередную задачу. Помню, как на одном из конкурсов «Пионерской Правды» Санины задачи заняли 1-е, 2-е. 3-е и 5-е место и только 4-е место заняла чья-то чужая задача. Санины задачи стали появляться и в заграничных журналах.
Во время войны, году в 44-м, случайно в книге Умнова я обнаружил две Санины задачи и решил послать их ему на фронт. Я тщательно перерисовал их и надеялся обрадовать его: ведь это была большая честь, что его задачи были опубликованы в книге. Но не тут-то было. Военная цензура замазала всю страницу в письме, на которой были нарисованы задачи. Возможно подумали, что это какой-то шпионский код.
Увлечение шахматной композицией сохранилось у Сани до последних его лет. Конечно, когда он поступил в институт, задачи пришлось отложить. Потом была война, работа, семейные заботы и прочее. Но много позже, пожалуй в 60-х годах, он снова начал составлять задачи. Он послал их на какой-то конкурс под трогательным девизом : «вторая молодость» и одна его задача заняла призовое место и была опубликована. Переехав в Москву, Саня не только продолжал этим заниматься, но и стал встречаться с известными шахматными композиторами, ходил в шахматный клуб, его задачи публиковались.
Интерес к ним не угасал.
А Лева Гугель, как сказал мне Саня, погиб на войне.

16

В августе 29-го года произошло событие, повлиявшее на Санин характер, да и на мой тоже. Он стал более серьезным, более ответственным что-ли, а я стал бояться за него.
Мы с ним пошли купаться на пруд в Богородском. К тому времени мы оба еще не умели плавать. Я, как обычно, возился в воде на мелком месте, а Саня все пытался поплыть и, наконец, у него получилось. Несколько раз он немножко проплыл близко к берегу, а потом говорит мне: — Я научился плавать. Я хочу попробовать переплыть пруд. А ты стой и смотри на меня, если что-нибудь случится, то помогай. — Тот факт, что он предупредил меня о такой возможности, показывает, что он не был уверен. Пруд был не особенно широк, но ведь Саня только что научился плавать.
Он поплыл. Сначала все шло нормально. Но когда он был уже на середине пруда, я увидел. Что он вдруг погрузился в воду с головой, потом вынырнул с громким хрипом и опять скрылся под водой. Я нервно спросил у стоявшего неподалеку в воде человека:
— Скажите, Вы умеете плавать?
Конечно, это было глупо, но я тогда об этом не подумал. Он спросил:
— А в чем дело?
— Да вон там мой брат тонет!
Он тот час же сажёнками поплыл к Сане. За ним бросились к Сане еще несколько человек. К тому времени, когда они подплыли к Сане, он уже не выныривал и совсем скрылся под водой. Его подняли над поверхностью и повлекли к берегу. Он был без сознания и пожелтел или скорее позеленел.
К счастью, люди оказались опытными. Они сразу же стали его откачивать, т.е. взяв его за руки и за ноги и за ноги, подняли его на воздух и стали его раскачивать из стороны в сторону. Через несколько минут у него изо рта полилась вода. Но легкие очистились не сразу. Потом его положили на спину и стали ему делать искусственное дыхание. И, наконец, Саня задышал. С ним довольно долго возились, пока он не пришел в сознание. Затем, когда он сумел встать на ноги, его повели через проходную в медпункт завода «Красный Богатырь « . Он пробыл там, пожалуй, не меньше часа, а я стоял у проходной и ждал его. Когда он вышел, он уже выглядел получше и мы смогли медленно побрести домой, на нашу дачу
Дома выяснилось, что у него высокая температура: он наглотался грязной воды из пруда и получил инфекцию. Примерно неделю он проболел и, как я уже написал, стал размышлять на серьезные темы: о том, для чего мы живем, что в жизни главное и т.д., и стал своими мыслями делиться со мной, воспитывать меня. А я, как только в будущем году научился прилично плавать, стал беспокоиться за Саню и, когда нам случалось купаться вместе, старался держаться около него. Осенью 29-го года начался «Год великого перелома», « ликвидация кулачества как класса на базе сплошной коллективизации.» На нас это отразилось тем, что с сентября 29-го года были введены карточки на хлеб и другие продукты. Вскоре затем возникло «прикрепление» карточек к определенным магазинам, появились «закрытые распределители», а основные промтовары стали продаваться только по «ордерам». Так что жизнь переменилась.

17

Большие перемены произошли и в школе. С 1 сентября 1929-го года она перестала быть кремлевской\, а стала обыкновенной шестой школой КРОНО (Красно-Пресненского отдела народного образования). Прежде всего это сказалось на том, что появилось очень много новых учеников и соответственно групп. В частности, вместо одной пятой группы стало целых три. И некоторые согруппники оказались в других группах, а в нашу 5а группу добавилось несколько новых учеников. Самым заметным из них был Боря Заходер. Правда, он проучился у нас всего полгода: наверно, его родителям обстановка в нашей школе не понравилась и они перевели его в одну из соседних школ, находившуюся на Большой Никитской.
В здании школы стало тесно. Ввели вторую смену и в группах стало больше учеников. Потом не только в нашей школе, но и по всей стране ввели пятидневную неделю — «пятидневку»: четыре дня учимся, а пятый — выходной. Мне кажется, что и термин – «Выходной день» появился именно тогда. Вместе с «пятидневкой» появилась и «непрерывка», это означало, что общего выходного дня у всей школы не было: каждая группа имела свой собственный выходной день и все классы были постоянно загружены. И на каждый день вывешивали расписание занятий. Может быть, этим достигалось более полное использование учебной площади, но главным достижением стал полный кавардак.
Вскоре вместо пятидневки ввели шестидневку . Теперь в каждом месяце выходными днями были 6-е, 12-е, 18-е, 24-е и 30-е число и дни шестидневной недели так и назывались: 1-й день шестидневки, 2-й день шестидневки и т.д. Это было удобно, и эта система продержалась до войны. И только когда начались заигрывания с церковью, вернулись к привычной семидневной неделе.
Но эксперименты в школе не ограничились длиной недели. Стали менять и систему отметок. Одно время за каждый зачет или экзамен ставили пять показателей. Самая высокая отметка была: выше нормы,твердо, сознательно, своевременно, аккуратно. Но возможны и любые сочетания этих показателей, например: норма, не твердо, не сознательно, своевременно, аккуратно и т.д. Саня учился и при дальтон-плане. Нам он не достался, но для нас подоспел бригадный метод обучения: группу разбили на бригады человек по шесть. И на любом опросе спрашивали сразу всю бригаду, а отвечал тот, кто знал. И отметки ставили всем членам бригады одинаковые, так что успеваемость повысилась.
Вот несколько запомнившимся мне эпизодов из тогдашней жизни. Одно время улицы в Москве освещались угольными фонарями. Для этого употреблялись специальные цилиндрические угли высотой сантиметров в восемь и диаметром основания цилиндра сантиметра в два. Когда такой уголь поджигали с одного конца, он медленно, очень медленно сгорал, давая небольшой свет ( но в фонаре углей было несколько) и, конечно, тепло. Году в 30-м такие фонари стали заменять электрическими, и в керосиновых лавках стали продавать эти угли. И кто-то из ребят догадался проделывать отверстие в соответствующего размера консервных банках ( например, в банках от сгущенного молока), вставлять туда такой уголек, поджигать его с верхнего конца и греть руки. Такое устройство стали называть «теплушкой». Это распостранилось по всей Москве. В зимние морозы многие ребята ходили, засунув руки в карманы с теплушками.
Завел такие теплушки и я . Все шл хорошо. Но однажды я забыл банку с горящим углем в кармане пальто в раздевалке, вместо того, чтобы, как обычно, взять ее с собой в класс. И вдруг во время урока прибегают и вызывают меня. Оказалось, что банка разогрелась настолько, что мое пальто задымилось и начало тлеть. Так я лишился пальто и получил нагоняй дома. А теплушки в школе стали преследовать и вскоре они исчезли.
Как-то раз, кажется, когда я уже был в седьмой группе, мы с ребятами играли на площадке во дворе школы в волейбол. Как обычно, играли на высадку, т.е проигравшая команда выбывала и ее место занимала команда, дождавшаяся своей очереди. Я был в одной из играющих команд, а кто-то из свободных ребят от нечего делать немного копнул землю около площадки. И вдруг он наткнулся на что-то твердое . Конечно, мы тут же бросили игру и все окружили выкопанную ямку. Покопали еще..и. наконец, извлекли из земли клад: жестяную банку, наполненную монетами дореволюционной чеканки. Большинство монет были медными, но среди них оказалось и несколько серебряных.
Судя по содержимому, закопал этот клад не купец, не богач, а, скорее всего ученик гимназии, которая раньше была в здании нашей школы. Он долго по монетке собирал эти деньги. И тут грянула революция. Кстати сказать, когда в октябре 17-го года в Москве произошло большевистское восстание, как раз у Никитских ворот были ожесточенные бои, а от нашей школы дотуда было рукой подать.И вот бедный парень, чтобы сохранить сбережения, решил закопать их во дворе гимназии. Что с ним стало? Может быть, он погиб во время гражданской войны, или оказался в эмиграции? Во всяком случае он за своими деньгами не пришел.
Что делать с кладом? В то время в городах СССР открылись Торгсины («торговля с иностранцами»). Там можно было сдать золотые и серебряные изделия и получить за них «боны», т.е. талоны с указанием стоимости, и купить на них в торгсине продукты или промтовары, которые в обычных магазинах давно уже исчезли. И вот мы решили получить за наш клад сколько-то бон и купить что-нибудь в торгсине. Конечно, медяки в кладе ничего не стоили, но в нем было несколько серебряных монет и мы надеялись, что их возьмут. Но было одно затруднение: Сдавать в торгсин можно было только с 18-ти лет. Мы решили, что в торгсин войдет лишь один из нас, самый старший, Вася Титов: может быть у него монеты примут. Ближайший торгсин находился в начале Арбата. Мы гурьбой, — человек восемь, — пошли туда. Вася вошел в торгсин. А, мы остались на улице и через витрину пытались разглядеть, что происходит. Вася подошел к оценщице, протянул ей монеты . Она поглядела на них, поглядела на Васю, что-то сказала, и он повернулся и пошел к двери. То-ли монеты оказались не серебряными, то-ли Васин возраст ей не понравился, но она его отправила не солоно хлебавши. Так ничем и закончилась история с кладом. А что было с монетами дальше, — не знаю.
Кстати сказать, у меня несколько позже был еще один эпизод, связанный с торгсином. Лелина сестра, Розалия Ефремовна, работала кассиром в булочной. И как-то раз кто-то по ошибке вместо полтинника заплатил польским злотым, по размеру очень похожим на полтинник. И Р.Е. почему-то решила подарить его мне. Я пошел в торгсин на ургу Кузнецкого Моста и Петровки. Там мне дали за злотый 42 копейки бонами. Я долго ходил по магазину, выбирая, что бы купить и в конце-концов купил банку варенья эа 40 копеек, а 2 копейки пропали. Это был мой вклад в домашнее хозяйство.
В год сплошной коллективизации нашлась работа и для пионеров. Нашу школу прикрепили к какой-то деревне и поставили задачу: организовать там пионерский отряд и наладить его работу. Для этого нужно было посылать туда бригады ребят. Где находится эта деревня не знаю, но ехать туда нужно было на поезде и оставаться там дней десять. Я, конечно, был мал и ко мне это отношения не имело, но Саня был очень активным, он был председателем учкома, так что он был включен в первую же бригаду, поехавшую в колхоз. Ребята благополучно выполнили все, что требовалось, и возвратились в школу . Пришло время для следующей бригады. Саня, разумеется, в нее уже не попал. Он был на вокзале среди провожающих, кто-то из тех, кто должен был ехать, не пришел и Саня поехал вместо него. И школа опять оказалась без председателя учкома. И начальство решило воспользоваться сложившейся ситуацией . На следующий день в школе было объявлено чрезвычайное положение. Временно исполняющей обязанности председателя учкома была назначена Санина согруппница Таня Арбузова. И было объявлено, что со следующего дня приходить в школу нужно на полчаса раньше. и каждый день будет проводиться торжественная линейка. И правда в огромном школьном дворе ученики выстраивались по группам и староста группы ( а я как раз был в то время старостой ) должен был выходить с пионерским салютом и докладывать сколько учеников пришло и сколько опоздавших . И
эта процедура проводилась каждый день, пока Саня вместе со всей
бригадой не вернулись в школу.

18

Я рассказал в свое время о некоторых моих школьных друзьях. Расскажу теперь еще об одном из них, Марке Сикулере. Как ни странно, начну я с невероятного происшествия. Марк учился в нашей группе, начиная со второго класса, но подружились мы с ним только к последним классам. Как-то мы вдвоем шли из школы и когда переходили Малую Никитскую у самых Никитских ворот, мимо нас проехала легковая машина. И совершенно неожиданно для меня Марк вытащил какой-то мелкий предмет из кармана и швырнул его в эту машину. Она мгновенно затормозила и выскочивший из нее шофер бросился на нас с угрозами. Марк побежал от него и вскочил в проходивший трамвай. А я растерялся и не успел убежать, и весь гнев шофера обратился на меня. Он утверждал, что мы бросили в машину камень и испортили внешний вид машины. Но во первых, это оказался не камень, а копейка, а во вторых шофер, сколько не искал, так и не сумел найти след от нее. Так или иначе, но шофер уехал, набежавшая публика разошлась, а меня подошедший милиционер повел в отделение милиции на Тверском бульваре. Заниматься со мной в отделении не стали, а просто отвели в какую-то комнату, в которой уже находились человек восемь, ожидавших разбора своего дела, и велели ждать. Прошло много часов, наступила ночь, а меня не вызывали. И сколько я не просил разрешить мне позвонить домой, на меня не обращали внимания. И только уже во втором часу ночи меня вызвали и после соответствующего предупреждения отпустили.
Как рассказал Марк, ему тоже не удалось избежать милиции. Благонамеренная публика, ехавшая на трамвае, видела, как он убегал от милиции , и через две остановки его ссадили с трамвая и отвели в отделение милиции около Кудринской площади. И его отпустили не сразу, а, как и меня, продержали до ночи. А почему он бросил в
машину копейку, он объяснить не мог.
У Марка была странная по тому времени семья, впрочем, теперь она, наверно, казалась бы нормальной. Отец его был правоверным евреем, глубоко верующим и поглощенным торой, талмудом и т.д. .А мать была старым большевиком. После окончания школы – семилетки большинство ребят из нашей школы поступили в только что образованные восьмые классы, а я поступил в ФЗУ ( фабрично –заводское училище) . А куда поступил Марк я не знал. Прошел год, и так сложилось, что я поступил на рабфак имени Артема. И там совершенно неожиданно повстречал Марка. Оказалось, что он уже полгода учится на этом рабфаке и через полгода его окончит (а мне предстояло учиться еще целый год). В 34-м году мы оба поступали на Мехмат МГУ, оба благополучно поступили и первое время учились в одной группе. В 40-вом году мы оба кончили Университет, я был распределен в Читу, а Марк стал работать учителем в одной из московских школ. 30-го апреля 41-го года я приехал в Москву. И до 22-го июня мы виделись с Марком . 26-го июня меня мобилизовали. В своем месте я расскажу, об этом времени. А с Марком я уже больше не виделся . Говорили, что его мобилизовали и он уехал куда-то на запад. И больше ничего о нем не известно. Его мама первые годы иногда заходила ко мне,чтобы узнать, нет ли каких-нибудь известий.
Но известий не было. Очевидно, он погиб.
Прошло много лет. Я думаю, это было в семидесятых годах.
В одну из перемен ко мне подошла какая-то девушка. Она сказала, что накануне экзаменовалась у меня и хотела бы задать мне один вопрос. Я подумал, что речь идет об отметке, но она спросила: знакома ли мне фамилия Сикулер? Оказалось, что эта девушка племянница Марка и что разглядывая ее зачетную книжку после экзамена ее мама, т.е. старшая сестра Марка, Рива, увидела знакомую фамилию и послала дочку выяснить, не я ли это. После этого общение Ривы с нами, друзьями Марка продолжалось довольно долго. А теперь уже почти никого не осталось.

19

В первый же день занятий в школе осенью 30-го года у нас появился новый ученик. В переменку несколько ребят, в том числе он и я , стояли у окна в классе и вдруг он сказал: мне нравится у вас в школе: учителя не подлизываются. — А кто ты такой , чтобы к тебе подлизываться? — Спросили его. — Мой отец секретарь ЦК — ответил он. Моя фамилия Постышев. — И я вспомнил , что встречал эту фамилию в газете. Отец Вали был секретарем ЦК КПБ Украины и на 16-м съезде ВКПб он был избран секретарем ЦК ВКПб и из Харькова переехал в Москву.
Мы стали дружить. Он был одержим желанием поскорее вступить в комсомол, возраст ему это позволял: ему уже исполнилось четырнадцать лет (он был на год старше меня). Я тоже хотел стать комсомольцем. И мы стали учить устав комсомола. Да и без того было много поводов для общения. Я бывал у него дома, он жил в 5-том Доме Советов. Теперь я расскажу две истории, связанные с ним и с его отцом. Обе они относятся ко времени, когда мы учились уже в седьмой группе.
Валя был уже комсомольцем и, естественно, секретарем комсомольской организации школы. В школе был праздник , кажется годовщина Октябрьской революции. Когда Валя шел по коридору третьего этажа, какие-то хулиганы напали на него. Они стали по обе стороны коридора и начали толкать его от одной стены до другой. Когда он наконец сумел вырваться от них, он решил, что следует сообщить об этом в милицию. Тем более, что эти ребята не учатся в нашей школе и принадлежат к местной шпане, а Валя как-никак был секретарем комсомольской организации. Он позвал с собой меня и Леву Сосновского и мы пошли втроем в милицию на Тверском бульваре. Там нам предложили написать заявление и сказали,что разберутся. Ну, вроде бы все сделано и можно расходиться. Но Валя позвонил домой и сказал, что его отец просит нас с Левой зайти к ним. При этом он конечно учитывал ,что Лева сын известного троцкиста и что его отец находится в ссылке или даже в тюрьме.
Мы поздоровались с П П , зашли в столовую и сели . И то, что произошло дальше, пожалуй, можно назвать лекцией: П П прочитал нам получасовую лекцию о том, как надо организовать свою работу и как себя вести с близким товарищем , если вы расходитесь по принципиальным политическим вопросам. Ну, конечно, с таким товарищем, каким бы он ни был близким другом, нужно рвать отношения. А что касается организации работы, то нужно завести записную книжку и записывать в ней все свои очередные дела и обязанности и не опаздывать и не терять времени. Он вынул свою записную книжку и сказал: — Вот, например, что у меня записано на
завтра: В 2 часа дня заседание секретариата ЦК. Павел Петрович был очень симпатичный человек, но, видимо, не совсем понимал, что такой пример был не совсем удачен.
Теперь другая история. Валя давно говорил, что хочет со мной покататься на санках. И вот, наконец, был выбран подходящий день, я пришел к нему, и мы поехали. К Постышеву была прикреплена машина/, Паккард с откидной крышей. Кроме меня и Вали и, конечно, шофера, с нами ехала жена Павла Петровича ( первая его жена, мать Вали, давно умерла, к сожалению я не помню имени и отчества нашей попутчицы . я был знаком с ней, фамилия ее была Постоловская, я буду называть ее П. Это была очень славная женщина, к несчастью она не избежала своей судьбы.) Куда мы едем, я не знал. В машине было холодно: дуло из всех щелей, а я был одет легко и перчатки у меня были не для такой погоды. В какой-то момент нас обогнала черная машина и шофер сказал: — Это Роллс-Ройс Рыкова. Не любит Алексей Иванович, чтобы кто-нибудь ехал впереди него. — Он, конечно , намекал на то, что Рыков уже не председатель совнаркома, а спеси у него не убавилось.
Я понял, что Рыков едет туда же, куда и мы. Мы выехали на Ленинградское шоссе и в какой-то момент съехали с него на боковую дорогу и подъехали к красивому двухэтажному зданию и остановились. Приехали. Валя мгновенно куда-то убежал за санками, а мы с П вошли внутрь и поднялись на второй этаж. Вдоль второго этажа с двух сторон тянулись балконы, на которые выходили двери комнат. П подошла к одной из дверей, открыла ее и мы вошли. Оказалось, что это была персональная комната Постышевых. Прибежал Валя и позвал меня скорее идти кататься на санках. Я настолько промерз, что с ужасом думал о санках. Но что поделать: ведь для этого ехали. И я пошел. Теперь я разглядел, что на первом этаже между балконами второго этажа нет, а стоит очень длинный стол и вокруг него уже собираются люди. Наверно и Рыков там понял я.
Мы вышли из дома и Валя показал мне санки. Они состояли из двух частей, соединенных шарниром, так что вторая, задняя часть санок не была жестко соединена с передней частью. Он уселся , ( кажется даже улегся ( ? ) ) на переднюю часть, а я сел сзади и поехали . Дом стоял в лесу на вершине холма, так что требовалось определенное искусство, чтобы управлять санками, и Валя вполне им владел. Но беда была в том, что я совсем замерз. И я сказал Вале, что больше не могу. Мы вернулись в дом к П. Она сказала, что мне нужно немного отогреться и потом мы пойдем вниз ужинать. Я только представил себе, что буду ужинать за одним столом с Рыковым и другими, и сказал, что не буду ужинать. Она уговаривала меня, но я стоял на своем. И в конце-концов она согласилась, но с условием, что я не сразу поеду домой, а зайду к ним, и Павел Петрович меня
накормит. Она вызвала шофера и проинструктировала его. Так кончилось мое присутствие в сказочном доме. Шофер выполнил поручение и П П действительно сходил на кухню, погрел на
сковороде мясо с картошкой и. когда я поел, отпустил меня домой .
Валя немного не доучился до конца седьмой группы: П П опять получил назначение на Украину, и они уехали . Когда они вернулись в Москву, они жили уже не в 5-том доме, а в доме правительства ( на набережной ). Один раз я побывал там. Но эти годы мы уже не виделись. Его отца арестовали и расстреляли. Мне очень хотелось узнать о Валиной судьбе, но не знал, как это сделать. Но однажды уже в восьмидесятых годах в «Правде» была опубликована статья на экономическую тему некоего Постышева. И я написал письмо в газету и спросил: — Если вы родственник П.П.Постышева, то скажите, какова судьба его старшего сына, Валентина. Мне в ответ прислали номер телефона Л.Постышева, автора статьи в «Правде». Я позвонил ему, и он мне сказал, что Валя учился в летном училище, его арестовали и в 39-том году на Колыме расстреляли. П. Постышева и его жену расстреляли, младших детей приговорили к лагерям, Леонида к 10 годам. А младшего его брата, совсем маленького, к 8-ми, вскоре после освобождения он умер.
Был еще один мой друг, учившийся в одной со мной группе, Абраша Бунимович, но о нем я расскажу позднее.

20

В конце августа 29-го года все члены нашей семьи, кроме меня : папа, Леля, Саня и Оля поехали в санаторий в Сочи, а меня переселили к маме на Петроверигский переулок. И я там жил целый месяц. Мама дала мне карточку талонов на обеды в КУНМЗовской столовой, а завтракал и ужинал я дома у мамы, так что с едой у меня было все в порядке ( напомню, что с первого сентября были введены карточки). От Марасейки до Никитских ворот ходил прямой автобус, так что я ездил в школу без затруднений ( мне было уже двенадцать лет и я вообще свободно ходил по городу) . Папа договорился, чтобы меня пускали в Еврейский театр (он был председателем общества друзей Еврейского театра) и я три раза сходил на спектакли театра. Конечно, слов я не понимал, но мне было интересно. А один раз я сходил на концерт в КУНМЗе. Словом я жил насыщенной жизнью и рассматривал переезд к маме как приключение. А Сане санаторий был очень полезен, ведь он совсем недавно едва не утонул и потом тяжело болел. Но из его рассказов я запомнил только то, что он играл в шахматы с Калининым и что в санатории были и другие известные люди. В 30 –м году Саня кончил школу и поступил в ФЗУ имени Мандельштама ( не поэта и не академика физика). В 32-м году он кончил ФЗУ и стал работать слесарем на 2-м Часовом заводе. Кроме того он погрузился в комсомольскую работу, если не ошибаюсь, стал заместителем секретаря комитета комсомола завода. Он возвращался с работы очень поздно, был постоянно переутомлен. Вот типичный эпизод. Папа решил сходить в кино. Он послал меня за билетами для нас троих. Саня еще не пришел с работы и папа волновался: не опоздает ли Саня, но наконец он пришел и успел к началу сеанса. Все в порядке, мы сидим на своих местах, сеанс начался. Но уже минут через десять папа показывает на Саню: он спит глубоким сном. И папа не разрешает его будить: пусть отдохнет. Так Саня и проспал весь сеанс.
У нас в семье и в квартире произошли большие перемены. Осенью 29-го года к нам переехал племянник Лели Додик. Он был старше Сани на три года. Мы быстро подружились и эта дружба
продолжалась все шесть лет, до самого его ареста в 35-м году. Но совсем по-другому сложились наши отношения с Олей, дочерью Лели,
переехавшей к нам осенью 30-го года после окончания девятилетки.
Прежде всего ей потребовалась отдельная комната, и чтобы такую комнату ей обеспечить, папе пришлось переехать в большую комнату, к
Леле, а Оля заняла бывший папин кабинет. Но этим дело не ограничилось. Оля серьезно училась игре на фортепиано ( говорили, что ее учителем был брат композитора Сергея Прокофьева. Ах, Ах!!) , а в той комнате, которую ей отвели, ей мешали играть. И вот, нас с Саней «рокировали» с Олей, т.е. нас переселили в ее комнату, а Олю — в
нашу, но не просто. В этой новой ее комнате сделали двойную стену
и двойную дверь. Но и это ее не успокоило: она не раз жаловалась, что ей мешают играть.
Бог с ней, с Олей, она несколько лет назад умерла и не имеет смысла вспоминать ее. Но я не могу забыть, что в роковой день 2-го февраля 38-го года она зашла ко мне в комнату поболтать: ( ей в этот день исполнилось 26 лет , у нас как правило дни рождения не отмечали). И просидела несколько часов. И я, отлично понимая, что этот разговор бессмыслен, не прекратил его и не освободился. А когда она наконец ушла, папа вошел ко мне в комнату и спросил: — Зачем ты с ней разговаривал ? Разве ты не знаешь кто она такая? — И потом папа стал молча ходить по комнате. И я понимал, что он хочет со мной поговорить об аресте мамы и о том, что его скорей всего арестуют, и вообще об арестах . И я этого ждал, но не решался прервать его молчание. А он так и не решился заговорить, махнул рукой и сказал: — Ну, ладно, спокойной ночи . — И ушел , так и не заговорив. И не прошло и часа, как в дверь застучали. Они пришли.
Леля работала в наркомпросе, была заведующей дошкольного сектора и кроме того была заместителем председателя Общества «Долой Неграмотность». Однажды в январе 31-го года Додик сказал, что Леля стала членом коллегии Наркомпроса и поэтому она может бесплатно посещать любой театр, кроме трех главных: Большого, Малого и МХАТ. Значит, и мы можем этим воспользоваться. Для этого нужно
просто позвонить администратору театра и попросить оставить билеты на имя Цырлиной (т.е. Лели ) и перед началом спектакля обратиться к
администратору и получить у него билеты. Понятно, что эта операция не слишком красивая, и потому Леле об этом говорить не стоит.
И вот я стал по этому способу ходить в театры. Ходили мы каждый раз вместе с Костей Кузьминским : ведь выдавали всегда два билета. За первую половину 1931-го года мы посмотрели 31 спектакль.
А осенью я перестал это делать. Не помню, почему. Скорее всего, просто надоело, а может быть испугался: уж слишком легко доставались билеты.
Летом 32-го года я заканчивал школу-семилетку. Встал естественный вопрос: что делать дальше? Года за три до этого прекратили существование девятилетки, дававшие полное среднее образование, и после семилетки можно было поступать только в техникум или в ФЗУ. Но как раз в 32-м году возникли десятилетки,
так что наиболее естественным было поступление в восьмой класс десятилетки и большинство моих товарищей так и сделали. Но во-первых, за два года до этого Саня поступил в ФЗУ и мне следовало пойти по тому же пути, а во-вторых, и папа и мама считали правильным для меня «повариться в рабочем котле» . Мама даже специально просила меня приехать к ней, чтобы дать ей возможность убедить меня в этом. Ну что ж, значит надо было поступать в ФЗУ.
Я объехал несколько крупных заводов, при которых были ФЗУ, и остановился на ФЗУ при заводе «Красный пролетарий». И неожиданно у меня оказался товарищ: мой друг Костя Кузьминский. Как я сказал выше, девятилетки прикрыли и после окончания семилетки Костя два года проваландался и теперь решил составить мне компанию. Мы с ним поехали к «Красному Пролетарию» и без всяких затруднений записались в ФЗУ. Между прочим, одним из достоинств именно этого ФЗУ было то, что к нему от Никитских Ворот можно было доехать без пересадки на трамвае № 26.

21

В 30-м году летом мы жили на даче в Малаховке. А начиная с 31-го года мы жили на собственной ( кооперативной ) даче в Кратове в поселке « Красный Бор». Собственно говоря, это была только шестая часть шестиквартирного дома. Но наша квартира была очень удобной. А главное она принадлежала нам и не нужно было каждый год думать где провести лето; дачная проблема была решена. В нашем поселке
нашлось еще несколько ребят примерно нашего возраста, так что жить на даче было весело. В июне 32-го года мы уже переехали на дачу и я только иногда ездил в Москву сдавать экзамены за семилетку. И вот
в один из таких дней, я после школы зашел домой перед тем, как ехать на дачу, и вдруг неожиданно позвонила мама. Она сказала, что бабушка заболела , лежит без сознания, и попросила меня съездить к Фридочке и сказать, чтобы она приехала . Дело в том, что Фридочка жила в доме с коридорной системой и у нее не было телефона. Я у Фридочки бывал не раз и хорошо знал, где она живет. Когда я к ней приехал, она оказалась дома и сразу же собралась, и мы поехали к маме.
Бабушка лежала в постели без сознания и ей поставили пиявки. Мама сказала мне: — Попробуй поговорить с бабушкой. Может быть она тебя услышит, ведь она так тебя любит. — Я стал звать бабушку, но она не проснулась. Через некоторое время мама отпустила меня и попросила сказать папе о бабушке. По-видимому это было воскресенье, так как и папа и Леля были на даче. И когда я сказал им про бабушку, они вдвоем сразу же решили ехать.(по-моему, Леле не следовало ехать, это была бестактность.)
Бабушка проболела еще дня три и , не приходя в сознание, умерла. Я еще один раз побывал у мамы. Похоронили бабушку в крематории.

22

1-го сентября начались занятия в ФЗУ. Они были точно разбиты на две части: через день мы занимались теорией и через день — практикой. Все шло более или менее благополучно, но в конце мая я тяжело заболел: установили, что это паратиф. Я-то думал, что существуют три вида тифа — сыпной, брюшной и возвратный, но вот обнаружился и паратиф и не исключено, что и это не конец. Так или иначе, у меня болезнь протекала очень тяжело, больше десяти дней была высокая температура и т.п.. Когда я начал выздоравливать, в ФЗУ уже прошли экзамены, так что я серьезно отстал. К тому же выяснилось, что за время болезни я здорово ослабел и мне пришлось учиться ходить. И встал вопрос: что мне делать дальше? Мне очень не хотелось возвращаться в ФЗУ, тем более с большим отставанием. И в конце-концов было решено, что мне нужно уйти из ФЗУ и поступить на рабфак. Но было одно препятствие : для поступления на рабфак нужно было иметь по крайней мере двухгодичный рабочий стаж, а у меня с грехом пополам можно было наскрести один год,если засчитать неполный год учебы в ФЗУ.
Что поделать, нужно было прибегнуть к «блату». Папа сказал , что мне нужно явиться к начальнице ГУВУЗ ( Главное управление высших учебных заведений Наркомтяжпрома), если не ошибаюсь, Швейцер. На следующий день я к ней явился и она сказала, что мне разрешено поступать на рабфак имени Артема, находящийся на Большой Ордынке напротив Климентовского переулка. Во время нашего разговора она с таким сочувствием смотрела на меня, что я решил, что папа видимо в разговоре с ней сильно преувеличил мое состояние . Это верно, что я еще не совсем оправился от болезни, но вообще-то я был здоров. Некоторую неловкость сцены моего ухода усугубило то, что я от смущения не сумел открыть дверь кабинета и кому-то из присутствующих пришлось мне помочь. Конечно, мне было стыдно, но ничего не поделаешь.
В ФЗУ я подал заявление директору с просьбой меня отчислить ввиду большого отставания в учебе, явившего следствием длительной болезни. И директор выдал мне справку об этом. Он говорил со мной с большим сочувствием и сказал, что я могу, когда мне захочется , приходить поработать в цеху. Я, конечно, благодарил его, но больше никогда на Красном Пролетарии не был.

23

Когда я подавал заявление на рабфак, мне сказали, что при моей подготовке — семилетка и один год ФЗУ — я имею право поступать только на второй курс. Мне хотелось сразу поступить на третий, последний курс и я думал, что справлюсь, но выбора не было. И я подал заявление на второй курс. Но и на второй курс нужно было сдавать экзамены: по математике и по русскому языку. По математике экзамен оказался совсем элементарным, а по русскому и того проще —
Требовалось прочитать вслух отрывок из какой-то книги и потом пересказать этот отрывок своими словами. Все это я проделал и был принят.
Как только начались занятия на втором курсе, я понял, что мне нужно постараться перейти на третий курс, так как иначе я буду просто терять время. Я пошел в учебную часть, чтобы попросить разрешения сдавать экзамены на третий курс. Вхожу в маленькую, тесную комнатку и совершенно неожиданно вижу знакомое лицо: у
одного из столов стоит Валя Постышев. Он спросил меня, зачем я пришел в учебную часть, и когда я ответил, он стал громко меня расхваливать: — Изику нужно разрешить перейти на третий курс, Изик, конечно, будет хорошо учиться на третьем курсе и т.п. — Очень странная была сцена, и особенно меня смущало, что он как-то настойчиво повторял мое имя. Я думаю, что мне и без того разрешили бы сдавать экзамены, но, так или иначе, все кончилось благополучно.
Фактически мне нужно было сдать экзамен только по химии и по математике. Остальные учители посчитали, что я достаточно подготовлен, учитывая знания, которые я обнаружил во время месяца занятий на втором курсе. Химию в ФЗУ не преподавали, так что мне
пришлось выучить учебник и тем дело и кончилось. А вот на экзамене по математике я сел в лужу. Принимавший экзамен Владимир Владимирович Конопасевич дал мне несколько задач и ушел. Одна из задач была по тригонометрии и в ней встречались значения тригонометрических функций от аргументов, больших , чем пи пополам, а я таких не встречал и не думал, что они существуют. Позор! В.В. сказал, что он не может поставить мне положительную отметку, но разрешил сдавать экзамен еще раз через неделю. А когда через неделю я уже решил все предложенные им задачи, он сказал, что может разрешить мне перейти на третий курс, но при одном условии: я должен учиться в группе, в которой математику преподает он. Дело в том, — сказал он, — что у вас много пробелов и если вы перейдете в мою группу, то я буду уверен, что эти пробелы можно будет устранить. Меня перевели в его группу. И должен сказать, что мне очень повезло. ВВ был замечательным учителем и прекрасным человеком. И то, что я решил стать математиком, в значительной
мере зависело от общения с ВВ.
Я стал учиться на третьем курсе. В нашей группе оказался студент моложе меня: Мечик Ушацкий. Мы с ним подружились. Он жил близко от рабфака на Новокузнецкой улице в маленьком очень симпатичном одноэтажном домике. Часто мы с ним и еще с одним нашим товарищем, Сашей Кичатовым после занятий заходили к Мечику. И помимо прочего учились играть в преферанс: Саша умел
играть. Конечно, мы играли не на деньги. Почему-то тогда стало модным играть в преферанс, После окончания рабфака мы с Мечиком не встречались: я поступил в Университет, в самом центре Москвы, а он в Бауманское училище — очень далеко от центра. Прошло много лет. Однажды году в сорок третьем я услышал по радио, как какая-то женщина говорит , что её сын погиб смертью храбрых и она призывает
всех бороться с фашистами. И вдруг я понял что это мама Мечика и
речь идет о нем. Это он погиб. Никаких сомнений быть не могло. Вот так. Ужасно жалко.

24